Консерватория

Для нас – улица Герцена, для мамы – Большая Никитская. Виден фасад с торжественным подъездом – тогда еще не было Чайковского с березками.

Консерватория! Просторный вестибюль, яркий свет, широкие белые лестницы с коврами. И вот он – Большой зал.

Сначала, конечно, портреты. Мы отгадывали по очереди всех композиторов в овальных портретах по стенам. Меньше всех мне нравился Глинка в феске – была в нем какая-то идейная суровость. А вот Шуберт в очочках, с полными усмехающимися губами нравился очень. И Чайковский. Андрею – романтический Вагнер в бархатном берете.

Темноватый по сравнению с фойе зал с огромным органом над сценой приводил нас в какое-то необычное состояние. Да и мама была здесь иной – напряженной, строгой, и держалась она прямее, чем обычно.

Вот появляются оркестранты, рассаживаются по местам и настраивают инструменты. Вот каким-то особым, «консерваторским» голосом объявляют первый номер программы. Выходит дирижер, взмахивает палочкой…

И начинается для меня кошмар и тоска. Сперва я слушаю музыку внимательно, ведь я помню, что про эту вещь рассказывала нам мама по дороге. Потом мое внимание начинает ослабевать, звуки лишаются смысла. Я перестаю их слышать, зеваю и начинаю думать о своем – о школе, о кошке Капе, о бабушке, о новых туфлях Оли Метляевой.

Искоса взглядываю на маму и на Андрея. Они поглощены музыкой, у Андрея брови нахмурены, правая рука отбивает на коленке такт.

Я встряхиваюсь и снова стараюсь слушать. Знакомая тема немного оживляет меня. Но через несколько минут я снова теряю нить. Начинаю смотреть на дирижера. Забавно видеть, как он размахивает руками, трясет взлохматившейся от резких движений головой и делает страшные глаза.

Я переключаюсь на публику. Ах эта московская публика конца сороковых – драгоценные остатки былой московской интеллигенции! Старенькие кофточки, поношенные костюмы. Те, кто помоложе (их немного), – в гимнастерках. Некоторые слушатели в валенках или в бурках. Студентки-консерваторки одеты без намека на модность. Прийти в Консерваторию в каком-нибудь панбархате казалось неприличным. Наш гордый и самолюбивый Андрей не стеснялся бывать там в своем единственном костюме – лыжном, байковом…

Но вот нарастают заключительные раскаты симфонии. Дирижер подпрыгивает на носках и все сильнее машет руками. Потом одним широким движением захватывает звуки в кулак и душит их. Тишина. Аплодисменты. Я хлопаю изо всех сил – кончились мои мучения.

Но хоть и считали меня дома вовсе лишенной музыкального слуха, я довольно скоро научилась слушать музыку и уже не могла обходиться без нее.

С Андреем с самого начала все было иначе. У него был абсолютный слух. Когда его до войны принимали в музыкальную школу, сбежались все преподаватели.

Его учительница музыки, Нина Александровна Григорович, ученица Николая Рубинштейна, прочила Андрею славное будущее. Но инструмента мама купить не могла, занимался он у соседей и к урокам почти не готовился. Играл по слуху. «Ох уж эти мне слухачи!» – возмущалась Нина Александровна и откладывала спичку после каждого сыгранного с ошибкой упражнения. Три упражнения – три спички, значит, играй все сначала…

С первого же посещения Консерватории Андрей был очарован музыкой. Ему-то не надо было учиться ее слушать. Когда они с мамой вышли после концерта на улицу, он оглянулся назад и спросил: «Мам, а мы сюда еще придем?»

Однажды, году в сорок восьмом, в конце лета, когда вдруг как-то по-осеннему захолодало, мама зашла к своему двоюродному брату. Его жена удивилась: «Маруся, да ты никак без чулок? По такому-то холоду!»

«Да, – ответила мама беспечно. – Старые износились, а на новые денег нет. Зато я купила ребятам абонементы в Консерваторию. На все симфонии Бетховена. Костя Иванов будет дирижировать!»

Таежное лето андрея

Прощание с Институтом востоковедения[62] было у Андрея недолгим и, казалось, не слишком болезненным. Он вроде бы чувствовал себя прекрасно: встречался с друзьями – стилягами и нестилягами, гулял по Серпуховке и по «Бродвею» – улице Горького, ухаживал за девушкой. Но появляться в институте не хотел – послал меня обходить с «бегунком»[63] кафедры, канцелярию и библиотеку. В глубине души он был растерян и не представлял, как сложится его дальнейшая жизнь. И мама была встревожена – судьба Андрея, как ей казалось, была под угрозой. В стиляжничестве она видела только пошлость (это сейчас мы его приравниваем к социальному протесту) и боялась, что безделье погубит Андрея. Мама стала искать возможность определить его к какому-нибудь делу, удалить из Москвы, вырвать из компании «бездельников». Она развила бурную деятельность и через знакомых договорилась, что его возьмут в геологическую партию, которая отправлялась в Восточную Сибирь, как раз в те места, где отбывал некогда ссылку умерший месяц назад Сталин.

18 апреля 1953 года Андрей был оформлен коллектором Люмаканской[64] партии Туруханской экспедиции Научно-исследовательского горноразведывательного института, больше известного под названием «Нигризолото».

Экспедиция выезжала в конце мая. Тогда этого не говорилось, но задачей ее были поиски алмазов в Туруханском крае. (Через два года алмазы были открыты в Якутии.) Как сказано в Приказе по научно-исследовательскому институту «Нигризолото» М.М.Н. СССР по личному составу, назначить «вновь принятого Тарковского Андрея Арсеньевича с 18 апреля с/г на время полевых работ в Туруханской экспедиции – на должность коллектора Люмаканской партии с окладом по штатному расписанию». Сумма оклада не указана.

Вот что писала мама в своем дневнике:

19 мая.

В понедельник Андрей едет. Конечно, не выход, но, все-таки, выход. Обозлен, бросается, груб, но я одна… Нужна хорошая семья с мужчиной во главе и полное благорастворение чувств в доме.

2 июня.

26 мая в 9.25 Андрей отъехал. Не нарадуюсь, что его нет на вонючей Серпуховке. А что там? Пока, вероятно, плывет по Енисею, то есть хорошо.

Да, утром 26 мая мы с мамой поехали провожать Андрея на Казанский вокзал. С собой у него был чемодан, рюкзак и этюдник с палитрой и красками. Мы простились на все лето – никогда еще мы не разлучались на такой срок. Даже писем от него мы не ждали – партия должна была три месяца провести в тайге.

Андрей уезжал с первой партией геологов. Вторая партия во главе с главным геологом экспедиции Дмитрием Константиновичем Зегебартом должна была выехать позже. Зегебарт провожал своих сотрудников на Казанском вокзале, а приехав на работу, заявил: «Тарковского провожала сестра. Я считаю, что она – одна из красивейших девушек Москвы». Жаль, что передала мне эти слова Ольга Ганчина только через много лет; может быть, тогда я бы хоть чуть избавилась от комплекса неполноценности. А еще обидней, что Андрей не слышал их. Сам он был не был щедр на добрые слова.

Вернулся