Андрей поздней осенью, не предупредив нас ни письмом, ни телеграммой. Он ввалился в дом в прожженной у костра телогрейке, с длиннейшими волосами, с тяжелейшим чемоданом, полным горных образцов, которые собрал для себя.

Конечно, брат рассказывал об экспедиции, но его рассказы были лаконичны, а кое о чем он и вовсе умалчивал. И это лето осталось бы для меня во многом неизвестным, если бы в 1991 году я не получила письмо от Ольги Тимофеевны Ганчиной, участницы той далекой экспедиции. Из ее дневников и воспоминаний я узнала, каким было для Андрея то «холодное лето». Он не рассказывал нам подробностей о трудных маршрутах по тайге, о километрах, пройденных по азимуту по болотам, под дождем, порой без еды и хлеба. Об еще дымившемся костре, на который однажды натолкнулась их маленькая группа (может быть, там только что грелись беглые уголовники?), об амнистированных по указу Берии зэках, захватывающих пароходы, идущие вверх по Енисею, к Красноярску. Он не рассказывал нам, каким надежным другом стал для своей спутницы, практикантки-геодезистки Ольги Ганчиной, звонков от которой с нетерпением ждал в Москве. И тем более не говорил о том, как тосковал по дому[65].

Любимым таежным рассказом Андрея была история об одном таинственном происшествии.

Как-то Андрей оказался один в глухой тайге. Внезапно поднялся сильный ветер, началась гроза. Он привязал лошадь к дереву, а сам укрылся в охотничьей избушке. В одном углу было навалено сено, и он лег на него, подложив под голову рюкзак. Снаружи бесновалась непогода – выл ветер, порывы дождя обрушивались на избушку, сверкали молнии, гремел гром. Андрей сильно устал и стал задремывать. Вдруг он услышал голос: «Уходи отсюда!» Ему стало не по себе, но он продолжал лежать. Прошло какое-то время, и таинственный голос прозвучал снова: «Уходи отсюда!» Андрей не двинулся с места. Но когда в третий раз голос произнес: «В последний раз тебе говорю, уходи отсюда!», он схватил рюкзак и выскочил из избушки под проливной дождь. И в тот же миг огромная столетняя лиственница, как спичка, сломавшаяся под порывом ветра, упала наискось на избушку, как раз на тот угол, где только что лежал Андрей. Он вспрыгнул на лошадь и поскакал прочь от этого страшного места…

С самого первого раза, а брат любил повторять эту историю, я почувствовала, что это вымысел, – я слишком хорошо знала Андрея. Про тот случай он рассказывал многим друзьям, а в последний раз я слышала от него этот рассказ летом 1956 года на берегу Оки, наутро после проведенной у костра бессонной ночи. Я уже не спорила с Андреем и дала ему полную возможность насладиться своей таинственной историей.

Один из школьных друзей брата, журналист Владимир Куриленко, опубликовал статью о мистических случаях в жизни Тарковского. Там автор упоминает и о таежном происшествии.

Я спросила у Ольги Тимофеевны Ганчиной, мог ли такой случай произойти с Андреем. «Нет, конечно. Во-первых, в маршруты мы никогда не ходили поодиночке. Во-вторых, потому, что в пятьдесят третьем на Курейке эту историю рассказал нам один геолог. Тогда, – добавила она, – мне показалось, что геолог этот фантазирует». Андрей вруном не был. Он мог, как говорила мама, «уклоняться от истины», то есть умолчать о чем-либо. Он знал, что мама не терпела лжи, да и сам ее не любил – впоследствии у него даже была идея сценария, где муж сжигает свою лживую жену на костре[66].

Почему же ему так хотелось, чтобы поверили в его таежное приключение? Мне кажется, что он так любил все загадочное, необъяснимое, что сам начинал верить в подлинность того случая. Воображение позволяло ему добавлять всё новые детали к рассказу. Он видел себя лежащим в избушке, озаряемой вспышками молний, сам слышал раскаты грома, вой ветра и таинственные предупреждения.

Тогда, в пятидесятых, я посмеивалась над братом, хотя каждый раз во время его рассказа у меня мурашки пробегали по спине. Андрей говорил тихим голосом, серьезно глядя мне в глаза… Позже я поняла, что рассказ этот был для него живым творческим актом.

А таежные рисунки Андрея пропали; он рисовал летом пятьдесят третьего года не только для себя, но и для геологов. Разыскивая его альбом, я позвонила в архив «Нигризолота». Там альбома не обнаружили. Мне сказали, что в Институте был пожар и многие документы погибли.

Ректор ВГИКа Владимир Сергеевич Малышев, с 1990 года возглавлявший Госфильмофонд СССР, а затем Госфильмофонд России, оказался гораздо опытнее меня. Узнав из «Автобиографии» Андрея, которая находится в архиве ВГИКа, о его таежной экспедиции, он как архивист начал свой поиск «с верхов» и дошел до работников архива ЦНИГРИ (теперь так называется бывшее НИГРИзолото – писалось оно и так). В архивной папке с документами по экспедиции 1953 года на реку Курейку нашлось четыре фотографии рисунков из альбома Андрея.

Перечислю названия каждого рисунка, отобранного (кем?) и переснятого для отчета об этой экспедиции:

1. Фиг<ура> 39.

Южный склон г<оры> Рудничного камня (а) и выровненная поверхность его подножия (б). (С рис<унка> А.А.Тарковского.)

2. Фиг<ура> 70.

Каменные многоугольники: а) на вершинах останца*[67], б) на склонах. (С рис<унка> А.А.Тарковского.)

3. Фиг<ура> 48.

Северо-восточная часть района (вид с г<оры> Рудный камень). (С рис<унка> А.А.Тарковского.)

4. Фиг<ура> 36.

Останец Рудничный камень (вид с северо-запада). (Белые пятна (а) – снежники. (С рис<унка> А.А.Тарковского.)

Значит, в альбоме Андрея было семьдесят или больше рисунков.

По возвращении из экспедиции Андрей оставался работать в «Нигризолоте». Он был зачислен уже старшим коллектором с окладом в 700 рублей в камеральную группу по обработке материалов Туруханской экспедиции.

Впечатлениями от лета 1953 года Андрей жил почти весь первый курс. Им были написаны актерские этюды, начат и заброшен рассказ про болота, написан сценарий «Концентрат», который никогда не был снят.

От души благодарю Владимира Сергеевича Малышева и сотрудников ЦНИГРИ за предоставленные материалы о Туруханской экспедиции далекого 1953 года.

Как я не стала востоковедом

Весной 1953 года стало известно, что Андрей, ко всеобщему ужасу, был отчислен из Института востоковедения. Было загадкой, как его вообще приняли, потому что этот институт был полузакрытым учебным заведением. Правда, туда не требовалась рекомендация райкома комсомола, как при поступлении в Институт международных отношений, но правила приема отличались от правил приема в обычные вузы.

Андрей знал об этих особенностях, и помню, как он волновался, когда шел подавать туда свои документы, ведь он не был комсомольцем. Как ни странно, он был принят, набрав двадцать два балла из двадцати пяти и пройдя мандатную комиссию.

Хорошо зная наклонности