и косыми жаркими лучами невыносимо жгло мне шею и щеки…») и монолог Татьяны («Я вас люблю (к чему лукавить?), но я другому отдана…»), а на экзамене, оказавшись перед комиссией, состоявшей из большого числа взрослых серьезных людей, пробормотала что-то вроде извинения и ушла.

Итак, мы пришли к Александру Александровичу Бендеру домой, и он беседовал с нами о наших вкусах и интересах, говорил, какими будут экзамены и как надо к ним готовиться.

Написал папа и другому своему знакомому, Ростиславу Николаевичу Юреневу, который с 1939 года преподавал во ВГИКе историю кино. В ранней юности Юренев писал стихи, и познакомились они в какой-то поэтической компании. Однажды папа навязал Славу Юренева в провожатые нашей маме, беременной Андрюшей, а сам остался «шляться с друзьями», как она говорила. Маме пришлось вытерпеть этот поступок папы, но Юренев чувствовал ее недовольство. Они ехали на трамвае в Гороховский переулок, и мама была, как вспоминает Юренев, вежлива, но неразговорчива.

И вот теперь папа пишет письмо Ростиславу Николаевичу.

Дорогой Славочка!

К тебе придут мои дети: который мальчик – Андрей, которая девочка – та Марина. Очень прошу тебя, мой дорогой, поговорить с ними и помочь им, чем ты можешь, советом. Делом и доброй волей: они метят в ГИК.

Милый мой и хороший, прошу тебя, не откажи мне, помоги им устроиться в институт – они оба хорошие и способные дети. Я, их бедный родитель, не нахожу в себе умения и силы, чтобы помочь им попасть в ВУЗ и рассчитываю на твою дружбу. Вызови их на откровенность, и тогда ты увидишь, какие они славные. Пожалуйста, сделай для них то, что мог бы сделать для меня. Кланяюсь Тамаре. Приезжай в Голицыно.

Любящий тебя Арсений Тарковский[69].

От Шкловского и от Юренева набиравший курс М.И.Ромм знал, что к нему будет поступать сын поэта Тарковского. Уверена, что Михаил Ильич не собирался влиять на экзаменаторов, не такой он был человек. Конкурс был огромный, после первого тура отсеялось много абитуриентов. Андрей очень серьезно готовился и сдал все экзамены и специспытания на «отлично» и только за сочинение получил «посредственно», наверное, за правописание.

Мне помнится, что на экзамене по специальности (стихи и проза) он читал отрывок из «Войны и мира» (многие поступавшие видели Андрея в знаменитом желтом пиджаке и с книгой Толстого под мышкой. Эта книга, подаренная папой, до сих пор живет в моей библиотеке). Это был отрывок из первой части второго тома – сцена дуэли Пьера Безухова и Долохова: «Место для поединка было выбрано шагах в 80-ти от дороги, на которой остались сани…», – толстовская проза, перемежающаяся напряженными диалогами участников дуэли и кончающаяся ранением Долохова, бретёра и буяна и вместе с тем нежного сына и брата. Очень интересная психологически сцена.

Стихотворение Михаила Луконина «Коле Отраде», которое Андрей выбрал для чтения, тоже было нелегким – со сложным, спотыкающимся ритмом, с не всегда точными рифмами, такое же трогательное и резкое одновременно, каким был сам Андрей. Луконин написал эти стихи в память своего друга-поэта, погибшего на финской войне. Брат мой дома заучивал наизусть это стихотворение, а я следила и поправляла его по книге.

Я жалею девушку Полю.

Жалею

за любовь осторожную:

«Чтоб не в плену б».

За:

«Мы мало знакомы»,

«не знаю»,

«не смею»…

За ладонь,

отделившую губы от губ.

……………………………………………

А когда он поднял автомат, –

вы слышите? –

Когда он вышел,

дерзкий,

такой, как в школе,

Вы на фронт

прислали ему платок вышитый,

Вышив:

«Моему Коле!».

У нас у всех

были платки поименные, –

Но ведь мы не могли узнать

двадцатью зимами,

Что, когда

на войну уходят

безнадежно влюбленные –

Назад приходят

любимыми…

Уже поступив на первый курс, Андрей по просьбе преподавателей читал это стихотворение перед однокурсниками. Он так читал, что многие девушки плакали.

Записка и стихи

Я не чувствую себя счастливым, когда люблю женщину, я чувствую себя потрясенным[70].

Андрей Тарковский

Ирма Рауш. Эти вполне заурядные немецкие имя и фамилия казались мне когда-то необыкновенно романтическими.

Я заглядываю в аудиторию, где только что окончились занятия у студентов-режиссеров первого курса, – мне надо передать Андрею принесенные из дома бутерброды. На улице день, а в аудитории горит электрический свет, плотно задернуты темно-серые шторы. Воздух душен и сперт от присутствия пятнадцати – двадцати молодых людей. Я уже знаю многих Андреевых сокурсников и сокурсниц по именам и узнаю теперь рыжеволосую гречанку Марию Бейку, трагическая партизанская эпопея которой мне уже известна со слов Андрея, прелестного мальчика Люку Файта, сына знаменитого актера, Васю Шукшина, красивого сибиряка с широким скуластым лицом и узкими серыми глазами, Сашу Гордона, кажется уже успевшего в меня влюбиться, высокого Бескадарного, симпатичную Дину Мусатову с открытой улыбкой…

А вот и она, знаменитая Ирма Рауш, в которую уже полгода влюблен Андрей. Она невысока ростом, с хорошей фигурой, которую складно облегает черное суконное платье, заколотое у ворота латвийской серебряной брошью-сактой. Ее светлые волосы, которые даже на взгляд кажутся мягкими, собраны в пучок черной лентой. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что у Ирмы Рауш хороший вкус и что она самая красивая девушка на роммовском курсе.

Учебные тетради Андрея испещрены ее портретами, он рисует ее в профиль, так у него лучше получается. Профиль мил – крутой лоб, изящный носик, чуть выпяченная нижняя губа, сейчас это ее не портит, а придает всему лицу некоторую пикантность.

Как складывается непросто в жизни – он любит ее, а она его – нет. Она не спешит влюбляться, да и как это можно сделать по заказу? Еще один однокурсник претендует на ее чувства, и она, равнодушная, замкнутая на себе, не знает, кому отдать предпочтение. А Андрей жестоко страдает и после очередного объяснения, окончившегося разрывом, пишет наивные, но искренние стихи.

Нечестной и ветренной,

как большинство женщин

Уж не посмотрю я нежным взглядом,

Твоего покоя не нарушу,

А когда ты зло проходишь рядом,

Я тебя ни капельки не трушу.

И не злюсь за то, что изменила,

Ни к кому на свете не ревную,

Просто глупо и ненужно оскорбила

Ты любовь к себе – чужую, но большую.

Странно, что таким, как