С этими словами Квик вошла в мой кабинет и закрыла дверь. К моему удивлению, она подошла к столу, села напротив меня и положила бутылку к себе на колени.

– Лори принес это вам?

– Чтобы поздравить меня с выходом «Беспалой женщины». А что в этом такого?

Квик провела пальцем по горлышку бутылки, оставив на пыли прозрачную бороздку.

– Бутылка винтажная, – заметила она.

– Я знаю. Квик…

– Оделль, то, что произошло в пятницу вечером…

– Что? – спросила я, выпрямившись.

– …не должно было произойти. Я нарушила профессиональную этику, рассказав вам о своей болезни. Я поставила под удар вас. Поставила под удар саму себя. Мне не нужно привлекать к этому внимание других.

– Однако вам довольно успешно удалось привлечь мое.

Квик смерила меня пристальным взглядом, но я не отпрянула.

– Я хочу, чтобы вы знали: что бы ни случилось, ваша работа в безопасности.

– В безопасности?

Кажется, Квик испытала болевой спазм, и бутылка покачнулась на ее обмякших коленях.

– Мне прописывают довольно сильные болеутоляющие, – проговорила она. – У меня нет другого выбора – я должна принять их сейчас. У меня галлюцинации. Я не могу спать.

– А какие это галлюцинации? – спросила я. – Что вы видите?

Я ждала затаив дыхание; мои руки оставили печатную машинку и легли мне на колени.

Квик не ответила, и мы какое-то время просидели в молчании; только стенные часы перекликались с моим сердцебиением в синкопированном ритме. И тут я пошла ва-банк.

– В пятницу вечером вы сказали, что Исаак Роблес не писал этой картины. Вы это помните, Квик?

Она сидела, глядя на свои руки. Она судорожно сглотнула – видимо, ей сдавило горло.

– Квик, а хоть одну из картин он написал… из тех, что в фонде Гуггенхайма?

Она по-прежнему молчала.

– Если он не автор этих картин, то тогда кто…

– Все, что я хотела, – отрывисто проговорила Квик, явно переживая стресс, – я просто хотела увидеть.

– А что, что именно вы хотели увидеть?

Я в ужасе наблюдала, как Квик выпустила из рук горлышко бутылки, а шампанское проскользнуло у нее между коленей и грохнулось на пол. Дно бутылки разбилось, и вино фонтаном забило между нами, шипя и расплескиваясь повсюду. Как-то боком вскочив со своего места, Квик отшатнулась от всего этого кавардака.

– Мне жаль, – пробормотала она. – Мне очень жаль.

– Это произошло случайно, – сказала я.

Я уставилась на разбитую бутылку Лори, осколки которой лежали на полу в лужах шампанского. Зеленое стекло было таким темным, что казалось почти черным, и поблескивало, когда свет ламп на потолке отражался в зазубренных краях осколков. Увы, я этого вина так и не попробовала… Судорожно сглотнув, я посмотрела на Квик.

В лице ее не осталось и кровинки. Я поняла, что разговор окончен, что мы теперь не продвинемся и на дюйм. Неужели она была готова зайти так далеко, чтобы только испортить подарок Лори? Я сопроводила Квик в ее кабинет – она оперлась на меня, просунув руку мне под локоть. Она так исхудала, что легко прощупывались кости. Теперь, узнав о диагнозе Квик, я видела, как она больна. Но дело было не только в раке, поразившем ее тело: я также стала свидетельницей ее психологической перекалибровки.

Я бы не сказала, что умственные способности Квик ухудшались, несмотря на галлюцинации и бессонницу. Процессы, шедшие у нее в голове, были практически обратными тому, что происходило с ее телом; мозговая деятельность Квик расширялась – ее воображение обитало теперь не только в настоящем. Где-то внутри ее памяти опустился некий подъемный мост, и теперь пехотинцы из ее прошлого прорывались в замок. Квик хотела, но не могла говорить. У нее не получалось подобрать нужные слова.

– Пожалуйста, закройте дверь, – попросила она, немного придя в себя. – Оделль, мне правда жаль, что я разбила бутылку.

– Ничего страшного.

– Я это вам компенсирую в моем завещании.

Черные глаза Квик сверкнули, озаренные юмором приговоренного.

– У вас, небось, целый подвал в Уимблдоне, не иначе? – парировала я, стараясь поддержать ее упавший дух.

– Что-то вроде того. Принесите, пожалуйста, мою сумку. Мне нужно принять таблетки. – Она медленно подошла к столику с напитками. – Джин?

– Нет, спасибо.

Я смотрела, как Квик наливает себе напиток, делая глубокие вдохи и стараясь взять себя в руки, пока прозрачная жидкость булькала в бокале для коктейля.

– Чертовски сильные таблетки, – сказала Квик, когда я их ей вручила. – Блин, я их просто ненавижу.

Грубость и горечь в ее голосе потрясли меня. Я заставила себя сесть, напомнив себе, что я младший сотрудник, а значит, должна быть немой и незаметной. Ничего не выйдет, если я буду подначивать Квик рассказать об интересующих меня вещах. Я уже заподозрила это в тот вечер, когда наткнулась на телефонную книгу, а теперь укрепилась в своих подозрениях благодаря разбитой бутылке винтажного шампанского. Как бы меня это ни удручало, перед Квик мне приходилось выступать в роли чистого листа. Терпение никогда не было моей сильной стороной, но если оно помогало разговорить Квик, то, значит, оно было эффективнее молчания.

– В Венеции живет некто по имени Бароцци, – произнесла Квик, опускаясь в кожаное кресло и потянувшись за сигаретами. – Работает на фонд Гуггенхайма. Примерно в то время, когда была написана картина мистера Скотта, Пегги Гуггенхайм пыталась открыть галерею в Лондоне. – На мгновение Квик умолкла, а потом нашла в себе силы продолжить. – Она в этом преуспела. Галерея располагалась на Корк-стрит, но потом война перевернула все с ног на голову, и галерею пришлось закрыть.

– Понятно.

– Сомневаюсь. Дело в том, что Пегги – или сотрудники ее галереи – отлично справлялись с ведением документации. Бароцци нашел у нее в архивах кое-какую примечательную переписку, послал ее Риду, и теперь тот пребывает в невероятной ажитации.

Корк-стрит. Название показалось мне знакомым – это ведь там проходила выставка, буклет которой я нашла в доме Лори. У меня по коже снова забегали мурашки.

– Теперь у Рида есть доказательство того, что полотно мистера Скотта было заказано для Пегги Гуггенхайм – в качестве парной картины к «Женщинам в пшеничном поле».

– Парной картины?

– Он нашел телеграмму, адресованную Исааку Роблесу, которая по неизвестной причине так и не была отослана. Телеграмма, датированная сентябрем тридцать шестого года, должна была отправиться в Малагу. В ней содержался вопрос, как долго Пегги придется ждать «второй части диптиха»: первую Роблес назвал «Женщины в пшеничном поле», а вторую – «Руфина и лев». Бароцци также сообщил, что Роблесу не был выплачен аванс за полотно с изображением Руфины, иначе мистер Скотт оказался бы в весьма затруднительном положении: он ведь, судя по всему, не может предоставить доказательств этой покупки. И фонд Гуггенхайма преспокойно мог бы заявить, что картина принадлежит им.