Я с изумлением слушала, как Квик рассказывает о другой недавно обнаруженной телеграмме, как будто та, что была спрятана у нее дома, не имела ко всему этому самого непосредственного отношения. Мало того, что Квик вела себя так, словно разбила бутылку непреднамеренно, так еще и делала вид, что нашего вечера с телефонной книгой никогда не было.

– «Руфина и лев», – повторила я. – Значит, так называется полотно Лори?

– По крайней мере, так считает Рид. Имя святой Руфины вам о чем-нибудь говорит?

– Нет.

Квик отхлебнула джина.

– То, что запечатлено на картине мистера Скотта, идеально совпадает с этим сюжетом. Руфина жила в Севилье во втором веке нашей эры, лепила глиняную посуду. Будучи христианкой, она отказалась подчиниться распоряжениям властей, повелевших ей делать языческие изображения. В наказание они бросили Руфину на арену со львом. Но лев ее не тронул, и тогда ее обезглавили. И вот теперь, когда всплыло упоминание о «второй части диптиха», Рид полагает, что обнаружил связь между полотном мистера Скотта и более известными «Женщинами в пшеничном поле». Все это может полностью изменить наш взгляд на творчество Роблеса.

Я взглянула на Квик и, испытав прилив целеустремленности, приготовилась вступить в противоборство воль.

– Но вы же сказали мне, что Исаак Роблес не писал этой картины.

Квик проглотила очередную таблетку обезболивающего.

– И все же у нас есть заверенная телеграмма от коллекционера мирового класса, где утверждается, что картина была задумана как парная к одному их важнейших полотен, написанных в Испании в этом веке, – и, повторю, это важное полотно находится в собрании Пегги Гуггенхайм в Венеции.

– Да, но ведь на фотографии был и другой человек. Молодая женщина.

Я подождала ответа Квик, но она молчала, и тогда я продолжила:

– По-моему, ее звали Олив Шлосс. Из письма, хранящегося у вас дома, можно понять, что она прошла по конкурсу в школу изящных искусств Слейда примерно в то время, когда Исаак Роблес занимался живописью. По-моему, это она написала «Женщин в пшеничном поле».

– Понятно. – Выражение лица Квик было невозмутимым, и от этого мое отчаяние росло.

– Как вы думаете, у нее получилось?

– Что получилось? – Лицо Квик ожесточилось.

– Думаете ли вы, что Олив действительно прошла обучение в школе Слейда?

Квик закрыла глаза. Она ссутулилась, и я ждала, когда она мне откроется: расскажет правду, закипавшую в ней с тех самых пор, когда она увидела картину Лори в коридоре Скелтоновского института. И вот он наступил, момент признания – откуда у Квик взялись телеграмма Пегги Гуггенхайм и письмо от Слейда, – и как получилось, что ее собственный отец приобрел картину Исаака Роблеса, произведение искусства, которое на самом деле создала она сама.

Квик сидела в своем кресле настолько неподвижно, что я испугалась, не умерла ли она. Потом ее глаза внезапно открылись.

– Я собираюсь послушать, что скажет мистер Рид, – промолвила она. – Мне кажется, вам тоже следует пойти со мной.

Постучавшись в дверь к Риду, мы получили приглашение войти. Эдмунд и Лори сидели в креслах друг напротив друга.

– Что вам угодно? – спросил Рид.

– Когда начнется работа над этой выставкой, мы с мисс Бастьен окажемся на передовой, – начала Квик. Я заметила, как крепко она вцепилась в дверной косяк. Ей было очень тяжело. – Полагаю, нам следует побыть здесь с вами и сделать кое-какие заметки, чтобы понять, что именно вы предлагаете.

– Прекрасно, – согласился Рид. – Дамы, вы можете сесть вот там.

Мы посмотрели на указанное нам место: два жестких деревянных стула в углу. То ли Рид подвергал Квик какому-то наказанию, то ли просто не замечал, какой хрупкой она стала. Лори поймал мой взгляд, когда я садилась; вид у него был весьма оживленный, его явно вдохновили новые возможности, связанные с картиной. Полотно «Руфина и лев» стояло на каминной полке, и его мощь впечатлила меня ничуть не меньше, чем в первый раз, когда я его увидела; удивительно, как эта девушка с отрубленной головой в руках сумела изменить мою жизнь. Интересно, если бы Лори не попытался использовать картину, чтобы пригласить меня на свидание, кто-нибудь из нас сидел бы здесь сегодня? Стала бы Квик так открываться передо мной, несмотря на то что старалась все объяснить своей болезнью и приемом болеутоляющего?

Прямо над головой Рида сидел лев, величественный и неумолимый, какими часто бывают нарисованные львы. И все же сегодня он выглядел на удивление прирученным. Я посмотрела на белый дом среди холмов на заднем плане; окинула взглядом его окрашенные в красный цвет окна, оценила, каким крошечным он казался в сравнении с обширным, многоцветным лоскутным одеялом окружавших его полей. В свою очередь Руфина и ее вторая голова тоже глядели на нас – на всех нас. Тридцать лет назад Исаак Роблес и девушка, которую, как я была убеждена, звали Олив Шлосс, стояли перед этим самым полотном, позируя фотографу. Кем были друг для друга Олив и Исаак?

Конечно же я не могла не посмотреть на Квик. Похоже, она взяла себя в руки после сегодняшнего приступа отчаяния. Теперь она сидела прямо, держа на коленях записную книжку и сосредоточившись на картине. Какой бы ни была правда, видимо, Квик решила позволить этой выставке состояться, не саботировать ее, и подобная капитуляция с ее стороны сбила меня с толку.

– Как я уже говорил, мистер Скотт, – продолжал Рид, – три года назад вся венецианская коллекция Пегги Гуггенхайм временно экспонировалась в галерее Тейт. И вот когда «Женщины в пшеничном поле» были выставлены на всеобщее обозрение, принадлежащая вам картина Роблеса хранилась вдалеке от глаз публики. Невероятно, что мы могли бы увидеть ее и тогда, если бы знали о ее существовании. Вокруг той выставки было столько возни – британское правительство и итальянские власти никак не могли договориться. Главным образом все упиралось в вопросы, связанные с налогообложением. Но тогда речь шла примерно о ста восьмидесяти произведениях, а я попросил всего три. И вот у меня есть хорошие новости: фонд Гуггенхайма согласился предоставить нам для временного экспонирования имеющиеся у них работы Исаака Роблеса.

– Действительно, хорошие новости, – согласился Лори.

– Отличные. Это и вправду укрепит позиции нашей выставки. Я рассчитываю, что газетчики напишут о ней и в новостях, и на страницах, посвященных событиям культуры. Гуггенхайм дает нам «Женщин в пшеничном поле», пейзаж под названием «Фруктовый сад» и – что великолепно и о чем я даже не подозревал – «Автопортрет в зеленом». И, что особенно примечательно, объединив «Женщин в пшеничном поле» и «Руфину и льва», мы, возможно, принципиально изменим взгляд на творчество Исаака Роблеса.

– Каким образом?

– Руфина была одной из двух сестер, – пояснил Рид. – Другую звали Юста.

– Юста?

– Согласно легенде, Юсту бросили в колодец умирать от голода. Я считаю, что «Женщины в пшеничном поле» на самом деле представляют собой версию истории святой Юсты и что на картине только одна девушка, а не две. Мы видим Юсту до того, как ее подвергли наказанию, и после – сначала в радости, а потом в мучениях. Черепки от горшков вокруг нее подтверждают такую гипотезу. Согласно легенде, это маска богини Венеры, разбитая пополам.