– Они не поднимут вас на смех. Публике нравятся слухи, мистер Скотт. Слух дает куда больше возможностей для маневра, чем факт. А факт заключается в том, что у нас весьма ограниченное количество картин. Еще один факт: у Гарольда Шлосса не было «Руфины и льва», когда он вернулся в Париж. А куда же подевалась эта работа? Вот тут в дело вступаете вы.

– Я? – переспросил Лори. Что-то в его тоне заставило меня обернуться. Я взглянула на Квик: судя по всему, она думала то же, что и Рид, поскольку очень пристально смотрела на Лори.

Рид подошел к Лори и сел напротив него. Его тон смягчился.

– Полагаю, Гарольд Шлосс осознал, что оставаться в Испании больше нельзя, но когда он бежал оттуда, то лишился картины – то ли по неосторожности, то ли потому что ее украли. Для арт-дилера довольно необычно признаваться в утрате произведения с такой откровенностью, с какой это сделано в письме. Обычно они говорят гладко и обтекаемо. Похоже, Гарольд Шлосс вернулся в Париж с сильно ощипанными перьями.

– И вы считаете, что картина осталась в Испании? – допытывался Лори.

– Ну, по-видимому, у Шлосса ее не было. Какой ему резон лгать самому лучшему своему коллекционеру? Но я не знаю, мистер Скотт. Следующим человеком, связанным с картиной, оказалась ваша мать. И судя по всему, вы не имеете представления о том, как произведение попало к ней.

Лори поднял глаза на картину, потом снова опустил их, глядя на пустую каминную решетку.

– Полотно всегда было у нее на стене, – промолвил он тихо. – По крайней мере, сколько я себя помню.

– Как скажете, – со вздохом сказал Рид. – Что ж, значит, поставим пока что вопросительный знак. Вряд ли у нас есть выбор. То, что картина пережила гражданскую войну в Испании, мировую войну, а потом оказалась в доме в Суррее, возможно, предполагает некие романтические варианты развития сюжета.

– А как вы думаете, что в конце концов произошло с Исааком Роблесом? – спросил Лори.

– Мистер Рид, каковы временные рамки? – спросила Квик из другого конца комнаты; ее голос звучал твердо и четко. – Когда вы планируете открыть выставку?

Рид повернулся к ней.

– Делегация из фонда Гуггенхайма должна прибыть через две недели и привезти картины. А еще через две недели, думаю, сможем открыться.

Квик заглянула в свой ежедневник.

– Через четыре недели? Это просто смешно. Времени совсем мало.

– Я знаю, Марджори. Но я этого хочу.

Я посмотрела, как Квик отметила в своем ежедневнике 28 ноября. Рука ее дрогнула, и через всю страницу пролег большой черный крест.

14

В тот вечер мы с Лори сели на пригородный поезд до Суррея. Он сообщил мне, что уже продал «Эм-Джи».

– Я не так уж часто пользовался машиной, – сказал он, хотя в голосе звучало сожаление.

Я поняла, что, видимо, необходимость продать картину матери была острее, чем я думала изначально.

Когда мы отъехали от вокзала Ватерлоо, я положила себе на колени ксерокопии, полученные у Рида: четыре изображения Руфины и Юсты, выполненные испанскими художниками предыдущих эпох. Прирученный лев у Гойи был хорош, но больше всего мне понравилась картина Веласкеса: девушка с темными волосами и таинственным взглядом, держащая две небольших чаши и тарелку в одной приподнятой руке и большое перо в другой. Веласкес, как и Роблес, нарисовал Руфину в одиночестве. Затем я стала изучать копию письма Гарольда Шлосса. Письмо было написано от руки, причем в начале письма почерк выглядел аккуратно, а в дальнейшем разобрать его становилось все труднее. Закругленные арки и стремительные изгибы то и дело перемежались с зачеркиваниями и кляксами. Словом, едва ли его написал счастливый человек.

– Мы приехали, – сказал Лори.

Мы не были нормальными пассажирами, сходившими на станции Бэлдокс-Ридж. Образцом нормального пассажира здесь считался мужчина под пятьдесят: солидный живот, перстень-печатка, «Дейли телеграф» под мышкой, чемодан с тиснением. Женщины средних лет были в твидовых костюмах классических расцветок, с отсутствующим выражением лица и мыслями, зарытыми глубоко на дне сумок; все они возвращались, проведя день в Лондоне.

– После того как ты вышла из кабинета, Рид сказал, что мог бы попытаться продать картину от моего имени, – сообщил Лори, открывая дверь и помогая мне выйти из вагона. – Нужно будет заплатить ему комиссию.

– А сколько, на его взгляд, можно выручить?

– Трудно сказать. «Произведения искусства порой ведут себя иначе, чем другие вещи, которые вы хотите продать, мистер Скотт», – произнес Лори, пародируя выспренность, источаемую Ридом, когда тот оказывался на своей территории. – Он говорит, что это совсем иной случай, чем, например, появление на рынке поздней работы Ван Гога.

– Как это понимать?

– Ну, Ван Гог, ясное дело, нужен всем. А уникальность «Руфины и льва» совершенно другого рода. Рид сказал, что не хочет слишком скромничать с этой картиной, но и перебарщивать тоже не стоит. По его мнению, продажа всегда чревата рисками.

– Но он с таким энтузиазмом отнесся к этой истории.

– Возможно, как историк. Допускаю, что картина понравилась ему лично. Но, наверное, как организатор аукциона он хочет, чтобы мои ожидания были реалистичными. Далеко не все придут в восторг от Исаака Роблеса.

– Ты всегда можешь подарить картину какой-то государственной организации.

– Оделль, у меня совсем нет денег, – со смехом признался Лори.

У нас с Квик не было возможности поговорить в течение всего дня. Она уехала домой вскоре после того, как закончилась встреча с Лори и Ридом. Она сослалась на головную боль, но я конечно же знала, что проблема куда серьезнее. Я разрывалась: мне хотелось быть с Лори, наслаждаться поспешностью и безрассудством, сопровождающими примирение влюбленных, заново осознавать, как много он для меня значит, испытывать ту невероятную остроту чувств, когда почти потерял, но снова обрел любимого. Но в то же время я оказалась единственным человеком, знавшим, что дела Квик очень плохи, что ее боль только усиливается, а при этом я все равно не знала, как ей помочь.

– У тебя все в порядке? – спросил Лори.

– Я просто думаю о Квик, – ответила я. – Она… неважно себя чувствует.

– Да, выглядела она неважно.

Лори наклонился, чтобы поцеловать меня в щеку, когда мы покидали станцию. Сзади кто-то возмущенно втянул воздух. Я обернулась и увидела одну из женщин в твиде – та сделала вид, что ничего не случилось.

– Ладно, – тихо сказал Лори. – Давай-ка заберу тебя из восемнадцатого века.

Правда, мы были вовсе не в восемнадцатом веке, не так ли, Лори? Это был конец октября 1967 года, городок Бэлдокс-Ридж в Суррее, и тот факт, что мы с тобой поцеловались, окружающие почему-то не могли оставить без комментария. А если говорить точнее, то считалось непозволительным, что поцеловали меня.