фермы позвонили на следующее утро и сказали, что можно приезжать и забирать их.

Я впервые за целый месяц поехала в город на фургончике – собственности национального парка. Затарилась кормом и покатила на ферму, в часе езды. Старик-работник помог мне погрузить ящики с птицами в кузов. Каждый петух сидел в отдельном отсеке, по двое на ящик, и между ними – перегородка. Вернувшись в парк, я выгрузила ящики на землю, но не стала сразу открывать. Призадумалась.

Ведь и с петухами вся надежда была только на человеческую ошибку. Люди уже столько наошибались, что, наверное, смешно было ждать, что они и тут ошибутся, но, с другой стороны, и в то, что они не совершат еще чертову прорву новых ошибок, тоже не верилось.

Вся надежда была на то, что люди все-таки не справились с задачей отучить этих птиц высиживать яйца, что подавленный ген оживет, утвердится в курице, ведь вот она здесь, живая и невредимая, и вскоре встретится с петухом, и, возможно, эти двое обнаружат друг в друге много общего, и, может, им захочется чего-то большего, чем просто дружба, и они станут мечтать о прекрасном – о любви или, по меньшей мере, о сексуальном или биологическом удовлетворении.

Вся надежда была на то, что примитивный ген окажется сильным, сильнее, чем люди, и что курица все-таки станет сидеть на яйцах – не день и не два, а долго, потому что ей захочется это прожить, захочется создавать, вскармливать, заботиться, защищать (во что бы то ни стало оставаться рядом), захочется превозмочь все, что с ней сделали люди, и она будет сидеть и деловито ковыряться в гнезде, дергать кусочки веточек и листиков вокруг себя, выхватывать букашек, нежно переворачивать яйца, а остальные куры станут с интересом наблюдать за ней и завидовать, и вскоре в них тоже что-то шевельнется, и тогда они начнут повторять за ней, и через несколько дней услышат, как в них самих кто-то просыпается, и будут так этим тронуты, что затянут древнюю песню-щебетанье, которую куры всегда поют своим эмбрионам, и эмбрионы запоют им в ответ, и нам никогда не понять, как они обмениваются информацией посредством этой музыки, потому что, какими бы умными мы себя ни считали, самые простые вещи для нас по-прежнему за семью печатями.

Да, наверное, шансов было маловато. Но все-таки побольше, чем у первоначального спонтанного зарождения жизни, сколько там миллионов лет назад оно произошло. И побольше, чем у ежедневных обыденных случайностей, которые нас окружают, побольше, чем у спермы, что плывет по каналам, у генов, которые мутируют и все такое, побольше, чем у эволюции животных – людей и не-людей. Я не дала себе времени передумать, запретила себе взвешивать шансы и устранять помехи и вместо этого просто позволила курам довериться превратностям судьбы, а не превратностям человека. Я открыла клетки и стала выпускать петухов, одного за другим. Они осторожно высовывали головы, кудахтали. Робко шагнули в деревья.

* * *

Джонатан спросил:

– Аннабел, ты меня слышишь?

Джой с девочками ушли на день рождения в кафе “Холи-Моли чиз”, там будут играть в “Кибер-робота” и “Хлоп-хлопушки”. Джой отнеслась с пониманием. Я волнуюсь за ее семью, так он ей объяснил.

– Аннабел, я знаю, что ты меня слышишь.

Она обещала, что после этого дела уйдет уже насовсем. Они не обсудили, что она имела в виду. Она больше месяца была в искусственной коме. Доктора говорили, она готова выйти.

– Аннабел, – сказал он. – Давай же.

Только бы она открыла глаза.

В: Имя?

О: Разве я не говорила?

В: Это для анкеты.

О: Я ног совсем не чувствую. Голени онемели.

В: Осталась последняя часть, это всего на несколько минут. Потом только распишетесь, и все.

О: Ладно, хорошо. Только давайте быстрее.

В: Имя?

О: Ну опять вы.

В. Для анкеты.

О: Аннабел Грин Джарман.

В: Как долго вы состояли в организации?

О: В каком качестве? Ну, скажем так: восемнадцать лет – в роли дочери, три – как жена, восемь – как расследователь, два года – как изгнанница, или, смотря с какой стороны… Подождите, что это?

В: Вы о чем?

О: Какой-то звук.

В: Мы ничего не слышали.

О: Ладно.

В: Так значит, вы готовы признать, что на протяжении всех этих лет…

О: Вот опять. Слышите?

В: Нет.

О: Стихло.

В: Ладно, эту часть можем пропустить. Заключительный вопрос. Вы не могли бы объяснить…

О: Подождите. Опять. Вы слышали? Кто-то зовет меня по имени.

В: Извините, мы ничего такого не слышим.

О: Я пойду посмотрю. На минутку.

В: Вам не разрешено туда возвращаться. Вы подписали бумагу.

О: Ничего я не подписывала.

В: Почти подписали. Вот тут. Фактически не хватает только инициалов.

О: Мне нужно ноги опустить. Не знаю, смогу ли…

В: Подождите.

О: Что?

В: Никто не сможет вам ничего гарантировать, если вы уйдете.

О: Мне никто никогда ничего не гарантировал, и это меня не останавливало.

В: Он с вами не останется.

О: Вы же говорили, что ничего мне не скажете.

В: Он вернется к той, другой женщине. И Дилл тоже уйдет.

О: Да? Ну а если я останусь здесь? Что тогда?

В: Мы не можем вам сказать. Пока вы не расписались. Вот тут.

О: Я предстану перед судом?

В: Нет, что вы, зачем такая примитивщина.

О: Я вернусь в виде кого-то еще? Коровы, насекомого, дерева, мальчика?

В (друг другу): Они не виноваты. Их фантазия ограничивается Землей.

О: И что потом?

В: Просто подпишите.

О: Хм, заманчиво.

В: Возьмите, подпишите вот этим.

О: Подождите. Я опять его слышу.

В: Нет, это не он.

О: Я знаю его голос.

В: Он уйдет. Вообще скоро исчезнет все, что вы любите. Рыбы, слоны, птицы – в особенности птицы. С этого момента все будет становиться только хуже. Заражение распространится по всей земле.

О: Но… Если я вернусь, там хоть что-нибудь для меня останется? Хоть немного?

В: Нет.

В: Да ладно, скажи ей.

В: Это не в нашей компетенции.

О: Вы о чем?

В: Ни о чем.

В: Будет только одно мгновенье.

О: Мгновенье?

В: Сборище людей.

В: По большей части людей.

О: Где?

В: В комнате.

В: В доме.

О: И я тоже буду там?

В: Да, вы будете во всем этом.

О: В чем – во всем?

В: В музыке, свете, разговорах.

В: Вы будете старше.

В: Старше, да, но по-прежнему стройная, и волосы подобраны наверх.