бумаги, пока сочиняли свои рождественские послания, и черновики, с выраженными в них чувствами, оказались в мусорной корзине.

Чикагские журналисты дневали и ночевали в немецкой пивной Краусса на Уэллс-стрит, которая располагалась примерно на одном расстоянии от нескольких редакций. Здесь они писали свои заметки, здесь засиживались на неделю-другую, а иногда на месяц, за картами, здесь же сражались за звание самого остроумного рассказчика. Роджер нуждался в общении с ними, но очень скоро ему это наскучило. Польза от этих бесед, с точки зрения информативности и объяснения сути событий, была сомнительна, но они обогащали его словарь. Разговоры велись о выпивке (насколько тяжелым было похмелье после вчерашнего загула), о женщинах (жадные, заносчивые, у Шопенгауэра есть бесподобное эссе на эту тему), о политиках (горгонзолы рулят в муниципалитете, водят народ за нос), о своих редакторах (их выведут на чистую воду, и они слетят), о литературе (Омар Хайям – величайший поэт из когда-либо живших), о философии (у полковника Роберта Г. Ингерсола выдающийся интеллект), о чикагских богачах (залезли в кормушку с руками и ногами), о религии (фарисеи, торгуют опиумом для народа), о венерических болезнях (доктор из Гэри, штат Индиана, творит чудеса). Роджер много вытерпел от них. Первое время они старались не замечать его быстрого профессионального роста, но слишком юный вид, откровенное невежество и безграмотность делали это просто невозможным. Все пришли к выводу, что какая-то таинственная личность (или даже несколько) пишет эти статейки вместо него. К июню 1904 года никаких сомнений, однако, не осталось. Покровительственный тон сменился откровенной неприязнью. Ему дважды пришлось прижать обидчиков к стене и потребовать отказаться от своих слов. Теперь ему была заказана дорога к Крауссу. Но до того, как все это случилось, Роджер завел здесь друга и получил от этого свою выгоду. Патриарх и Нестор всех застолий Томас Гаррисон Спидел (если коротко – Т.Г.) сделал из него своего слушателя, ученика и коврик для вытирания ног.

Т.Г. считал себя нигилистом, хотя какое-то время принадлежал к двум движениям сразу: к анархистам и нигилистам – и выступал перед ними с речами. Сначала его слушали с обожанием, потом – с растущим удивлением, сменившимся яростью, и, в конце концов, вышибли отовсюду. Он ярко расписывал необходимость разрушить до основания все политические и социальные институты, но в то же время втихую издевался над энтузиазмом революционных мечтателей. Его превосходство над газетчиками основывалось на искренней ненависти «ко всему на свете» и на способности редко открывать рот. В свои сорок пять Т.Г. уже превратился в патриарха, в бойцового мастифа среди щенков. У него была красивая голова, изборожденное морщинами и покрытое синеватыми отметинами, как следами от пороха, лицо. Он родился в семье циркача, но к пяти годам отец понял, что акробата из него не получится, и его отдали в приемную семью. Мальчишку нещадно пороли, запирали в чулане, морили голодом, а однажды ошпарили кипятком. Там была еще история с побегом, и похищением. Некоторое время он жил в притоне с бездомными, потом его поместили в исправительное заведение для несовершеннолетних. Неоднократно его усыновляли фермеры, добрые и злые, он сбегал от них и зарабатывал на жизнь, как мог: ездил по сельским ярмаркам, где представлялся гипнотизером, а то и знахарем. Однажды в Кентукки, на каком-то религиозном собрании под открытым небом ему удалось излечить сразу троих, и сделал он это так эффектно, что собравшихся охватил священный экстаз. Он едва унес от них ноги, иначе бы его растерзали. Это отбило у него всякую охоту заниматься знахарством, и он примкнул к газетчикам: не надо было сидеть на одном месте; разрешалось пить в любое время суток; не требовалось постоянного напряжения мысли; можно было тешить себя надеждой, что обладаешь всезнанием. Т.Г. несколько раз был женат, и порой у дверей заведения Краусса или редакции газеты его дожидался ребенок, а то и двое. Они хорошо себя вели и сияли от счастья – все жены Т.Г. были весьма незаурядны, что в полной мере потом доказали его дочери. Не так просто иметь запас из десятицентовых монет человеку пьющему и получающему всего двенадцать долларов в неделю. Он разговаривал с детьми серьезно и с величайшей обходительностью (презрение же выливал на тех, с кем был хорошо знаком). Дети уходили довольные: им было достаточно взглянуть на отца.

У Т.Г. имелся один причинявший боль секрет его перу: он был автором нескольких стихотворных драм. Все свое безрадостное детство и бурную юность он читал книги, но, к сожалению, не просто читал, а искал в них себя, не в силах надолго отвлечься от собственной персоны. Ему так и не удалось дочитать «Исповедь» Жана Жака Руссо и даже «Анну Каренину» – так велико было смятение чувств. Точно так же на него воздействовала музыка. Звуки оркестра, бывало, лишали его силы духа. Будучи еще ребенком, он мог застыть как вкопанный под окном, откуда доносилось пение или музыка, или украдкой пробираться в церковь. Он не делал различия между хорошей музыкой и плохой, однако плохая воздействовала на него сильнее. Его драмы назывались «Абеляр и Ланцелот» и – ну конечно! – «Люцифер». Т.Г. так их и не дописал, и ни одно человеческое существо не могло похвалиться тем, что прочитало хоть одну строку из его творений.

Дружба между Т.Г. и Роджером напоминала перемирие в военных действиях: они нуждались друг в друге. Т.Г. требовался свежий слушатель, который тоже испытывал бы полное отсутствие иллюзий и на которого можно было обрушить свои доктрины. Т.Г. обращал Роджера в свою веру, а тому был нужен собеседник старше по возрасту, чтобы вытащить на поверхность и освежить дыханием свою наполовину сформировавшуюся мизантропию. В первые дни их знакомства представление Т.Г. об обществе как о фасаде, за которым скрывается звериная сущность людей, леность, чванство, слепота и желание уязвить, легло бальзамом на душу Роджера. Ему предстояло не только многому научиться, но и многое из того, что уже знал, забыть. Эти двое были полезны друг другу и в практическом плане: как сотрудники разных газет, они по отдельности посещали судебные процессы, боксерские матчи или политические митинги, а потом обменивались информацией. Если Т. Г. уходил в запой, Роджер писал статьи за двоих. Ни предосудительные, ни бросавшие вызов традициям и авторитетам высказывания Т.Г. никак не влияли на их дружбу, однако Роджеру приходилось постоянно мириться с унижением и обидами, которые ему наносили. Т.Г. мог взорваться в ответ на какую-то реплику, в которой, по его мнению, содержалась моральная оценка или намек на идеализм: «Ну ты дерьмо!