Анхель изобразил улыбку. «Я вижу, что ты спешишь. Даже свет не успел зажечь». – «Не надо! – крикнул я, когда он протянул руку к выключателю. – Мне хватает света из окна!» – «Странно, что ты такой сердитый!» – сказал он, натянуто улыбаясь. Затем исчез в коридоре и вернулся с аккордеоном. Он был в футляре, готовый к транспортировке.

Я закрыл сумку с одеждой и застыл со скрещенными руками. «Зачем ты пришел? – сказал я. – Чем скорее мы закончим, тем лучше». Я не хотел с ним разговаривать. Единственное, что мне было от него нужно, это признание: «Горилла с обложки тетради говорит правду. Во время войны я был убийцей. И я раскаиваюсь в этом, сынок». Раскаяние могло бы быть первым шагом, началом улучшения наших отношений. Может быть, да, а возможно, и нет. «Перед кающимся человеком смягчаются все сердца, даже каменные», – имел обыкновение говорить дон Ипполит, приходской священник Обабы. Но я не был в этом так уж уверен.

«Я очень устаю, когда играю на танцах в гостинице, – сказал он. – Слишком много часов подряд. Я хочу, чтобы ты занял мое место». Я взглянул на него с недоверием. Гостиница была его вторым домом, и уже много лет он не пропускал ни одного танцевального вечера, ни одного праздника. Пиджаки и рубашки, которые он обычно надевал во время выступлений, как всегда безукоризненные, по-прежнему висели в шкафу в комнате, где он репетировал. «Я уже поговорил с Марселино. Он не возражает, чтобы меня заменил ты». – «А Женевьева? Что она об этом думает?» – сказал я. По словам моей матери – она мне поведала это во время одного из визитов в студенческую квартирку, в которой я жил в Сан-Себастьяне, – Женевьева была на меня в обиде из-за Терезы, которая отказывалась приезжать в Обабу и предпочитала проводить каникулы у родственников во Франции. Она полагала, что ее дочерью движет досада и что виной тому я, поскольку подал ей «напрасные надежды».

Анхель сделал вид, что не понял вопроса, и указал мне на аккордеон: «Если хочешь поработать этим летом, начинай упражняться. Чем раньше, тем лучше». Я зажег сигарету и принялся укладывать книги в сумку несколько меньших размеров, чем та, что была заполнена одеждой. Я курил со второго курса ВТКЭ. «Единственное, чего хотят Марселино с Женевьевой, – чтобы этим летом с танцами все получилось хорошо, – сказал мне Анхель. – Сейчас открывают много дискотек, и с каждым разом люди все меньше ходят на танцы на открытых площадках. Это единственное, что на настоящий момент беспокоит нас».

Беспокоит нас, сказал он, имея в виду и себя. Но он лгал. От Мартина я знал, что танцы в гостинице «Аляска» продолжали приносить немалый доход, особенно благодаря напиткам, которые к тому времени вошли в моду, – джин-тоник и куба-либре. То, что их по-настоящему беспокоило, были не танцы, а политическая обстановка в Стране Басков. А она становилась настоящим кошмаром, с забастовками и террористическими актами, которые не удавалось прекратить даже постоянным введением чрезвычайного положения, осуществляемым мадридским правительством. Кроме того – и это было самое худшее, – напоминание о происходящем все время маячило перед их глазами: в том году, в Пасхальное воскресенье бомба разрушила мраморный памятник, открытый четыре года назад Паулино Ускудуном, и его обломки все еще лежали в углу центральной площади Обабы; недалеко от нее, на спортивном поле огромные буквы возвещали с фронтона о «гибели испанского фашизма» и требовали свободы для Эускади, «единственной родины басков». Наконец – третье напоминание, – первого мая этого года в новом квартале городка были распространены листовки, в которых клеймились позором «приспешники военной диктатуры». Трудно было в это поверить, но враги, которых они считали поверженными, умершими и похороненными, воскресли и вновь бродили по земле. Естественно, что они были весьма озабочены. Озабочены и насторожены. Мексиканцы с ранчо Стоунхэма описали бы ситуацию такими словами: все змеи Обабы «приподняли головы».

Анхель проявил нетерпение: «Так что мне сказать Марселино? Ты берешься за работу или нет?» – «Сколько он собирается мне платить?» – спросил я «Столько же, сколько и мне». – «Сколько?» Сумма, которую он назвал мне в ответ, была очень большой. Я прикинул, что мне достаточно будет поиграть в течение двадцати вечеров, чтобы заработать деньги, необходимые для целого учебного года. Было совершенно очевидно, что полковник Дегрела всячески поощрял Анхеля. Как поощрял он и Берлино, отдав гостиницу в полное его распоряжение. Так или иначе оба оставались у него на службе. Листовки и надписи на стенах говорили правду: они были приспешниками, работали на военную диктатуру.

Я вновь произвел подсчеты. Ошибки не было. Если я буду играть на танцах на протяжении всего лета, мне не придется брать деньги у матери, чтобы отправиться в Бильбао для завершения учебы, которую я начал на ВТКЭ. «Оплата очень хорошая. Так что договорились», – сказал я. Анхель снова улыбнулся. Теперь это была гримаса ехидства. «А я-то думал, что ты идеалист и деньги значат для тебя меньше, чем для остальных смертных. Но теперь вижу, ты вовсе не Непорочная Дева».

Он собирался уже выйти из комнаты, но задержался в дверях. «Когда ты привезешь «гуцци»?» – «Зачем тебе это знать?» – ответил я. Я одолжил мотоцикл одному приятелю по ВТКЭ и вот уже несколько недель не имел о нем никаких известий. «А как ты собираешься добираться до гостиницы? На лошади?» – «Он в мастерской, – солгал я. – Нужно было пройти техосмотр». – «Тогда возьми старую машину». Он только что купил «додж-дарт» серого цвета, но «мерседес» по-прежнему стоял в гараже виллы «Лекуона» «Она мне не понадобится. Меня будет возить Хосеба», – сказал я. «Мэнсон?» Улыбка Анхеля вновь изменилась. Теперь она выражала презрение.

Хосеба, самый воспитанный из моих друзей в те времена, когда мы учились с Редином и Сесаром на лесопильне, теперь ходил с шевелюрой, доходившей ему до середины спины, и грязной бородкой, спускавшейся под подбородком до кадыка. Он имел обыкновение носить одежду, которая всегда казалась мятой, и курил папироски из ароматических трав, которые сам сворачивал. Своим прозвищем, Мэнсон, он был обязан убийце-хиппи, о котором с прошлого года часто писали газеты.

«Я его так не называю», – сказал я. Потом положил в сумку остававшиеся на кровати книги. «На какой это машине он будет тебя возить, позволь узнать». Я указал ему на окно: «Посмотри вниз и увидишь». Машина Хосебы, подержанный желтый «фольксваген», была припаркована напротив дома. «Кому могло прийти в голову купить машину такого цвета! – воскликнул Анхель, не отходя от окна. – Ну и друзья у тебя, Давид! Ну и друзья!» Эти слова сопровождались соответствующим выражением лица. Он искренне и глубоко вздохнул.

Мои друзья. Другим был Адриан, чей вид был еще хуже, чем у Хосебы Он почти всегда носил белые блузоны, доходившие ему до колен, или огромные свитера. Но люди относились к нему с пониманием. Они полагали, что эта экстравагантность обусловлена тем, что он горбат, – необходимо было скрывать деформацию спины.

«Надеюсь, у Мэнсона есть права, – сказал Анхель, отходя от окна. – В противном случае не езди в гостиницу на этой желтой машине. Даже не думай! Дороги не место для шуток». После бомбы, разрушившей памятник, на дорогах часто случались проверки. Анхель в чем-то был прав: дороги не место для шуток. На них были нацелены ружья и пулеметы, полицейские с недоверием смотрели на проезжавших по местечкам вроде Обабы. Особенно если это были молодые люди вроде Хосебы. «У него права с восемнадцати лет», – ответил я. «Ну, хоть что-то», – сказал Анхель, выходя из комнаты.