которую на Западе выполняют некоторые архитекторы, а особенно спекулятивные подрядчики-строители. Это говорится совсем не для того, чтобы умалить значение, которые эти люди имеют в деле популяризации и широкого распространения новых форм в искусстве. Однако, когда, как это теперь имеет место в России, вся архитектурная профессия играет только эту роль, переигрывая одни только вариации на старые, давно уже исчерпывающе использованные темы, то трудно видеть, как при таких условиях может быть избегнуто полное обезжизнение[680] архитектурного стиля. Разумеется, русские опыты в поисках нового стиля не могли бы следовать по тем же путям, что и на Западе, но тот факт, что их нынешняя история должна была бы побудить их идти по иным путям, нисколько не уменьшила бы их ценности. Здесь нужно иметь в виду разницу в обстановке на Западе и в России. На Западе поиски нового народного стиля[681] совпали с возникновением узора[682] машинного века для предметов ежедневного пользования, и художник-конструктор черпал из них вдохновение либо нарочито-сознательно, либо поддаваясь невольному влечению потому, что самые качества этих предметов — их свежесть, экономия в средствах и то, что они поддаются прогрессивному утончению — сделали их символом современных стремлений. Но русские не были окружены наглядным свидетельством потенциальной машинной эстетики. В то время как производство нашей легкой промышленности развивалось уже полным темпом, и когда уже, например, предметы домашнего употребления, исполненные в новом стиле, приучили к зрительно-эстетической переоценки обыкновенного человека на Западе, Россия концентрировалась на тяжелой индустрии и на капитальном оборудовании.

Во время же войны все было отдано Россией в жертву военному производству, так что начавшееся было незадолго до войны расширение легкой промышленности было совершенно заторможено, задушив потребительский рынок. Имея чисто утилитарный характер, потребительские товары получили неуклюжую форму, облагородить которую настолько, чтобы она послужила основанием новой эстетики, не было никакой возможности. Понятно поэтому, что, когда обстоятельства заставили заняться поисками более стимулирующего оформления, архитектор обратился либо в сторону эклектических произведений домеханизационных времен, либо же в сторону местных мотивов, где сохранилось еще некое подобие органичности, не взирая на анахронизм[683] этих форм.

Невозможно отрицать того, что указанные обстоятельства должны сильно затруднять экспериментирование для русского архитектора. Тем не менее, имея в виду чрезвычайно широкие архитектурные возможности в России сегодняшнего и завтрашнего дня, западный архитектор не может не чувствовать, что русские архитекторы тратят свои огромные таланты и находчивость только на то, чтобы оживить мотивы мертвого прошлого, теряя гигантский случай помочь своими усилиями решению задач, поистине стоящих перед двадцатым веком.

Архитектору, воспитанному на традициях Запада, трудно смотреть на вещи иначе. Западные демократии переживают сейчас период интенсивной трансформации и приспособления к условиям, развивавшимся в течение прошлых веков. Однако этим условиям всегда давалась возможность свободно утрястись. Сохранение этой возможности, при непременном основном принципе неприкосновенности личности и следующего из этого принципа уважения к мнению меньшинства, всегда считалась пробой демократии. Эти основные демократические принципы имеют особую важность для художника, ибо в глазах Запада неотъемлемой привилегией художника является оставаться в меньшинстве, буде он того пожелает. Порою его могут игнорировать, а порою даже оставлять умирать с голоду, или, напротив того, сживать со свету излишним вниманием, но при этом признается, что работа его является наиболее ценной формой человеческой деятельности, и что его творчеству необходимо давать свободное выражение без всякого нарочитого вмешательства извне.

В отношении архитектуры эти принципы, откровенно говоря, обозначают в некоторой степени laissez faire[684], насколько это касается стиля. Западная демократия охотно принимает калейдоскопический архитектурный вид, отражающий ее сложные социальные отношения. Она утверждает, что в демократическом государстве имеется достаточно средств для обуздания безответственного индивидуализма и классового эгоизма; и что избранные народные представители всегда имеют возможность поощрить одни тенденции, оставляя другие пробивать самим себе дорогу. Однако в области эстетики, где так трудно установить определенные правила, западные демократии далеко не уверены, что они сейчас вырабатывают достаточно быстрым темпом теорию, или даже эмпирический метод, который позволил бы приобщить массы к приключениям новой архитектуры. Отсюда проистекают нынешние требования об «очеловечении языка» новой архитектуры, о замене ее сверх-абстрактности чем-то более органическим, о признании одинаковой важности эмоционального выражения в архитектуре с интеллектуальным. Возможно, что на самом деле мы, на Западе, преследуем те же цели, что и русские, не взирая на почти полную противоположность наших методов, в наших усилиях вновь ухватить те качества, благодаря которым архитектура некогда была способна вызывать прямой отклик, ибо без этих качеств она не может служить одним из способов выражения существа народного[685].

Если мы действительно стремимся в тому же самому, и только пути у нас различные, так почему же нам не сказать этого прямо и взаимно примириться с этим различием в путях?

Этот откровенный критический очерк (равно как и в гораздо более сдержанном тоне написанное предисловие, которое вызвало такую сердитую отповедь со стороны троих наших русских коллег) совсем не имеет в виду умалить значение архитектурных устремлений в России, или превозносить западные методы за счет русских. Ведь в конце концов, как говорит английская пословица, «качество пудинга испытывается едой»[686]. Возможно, что здесь дело идет о двух различных пудингах, подходящих для двух различных пищеварительных процессов… В данный момент воздух насыщен огорошивающим изумлением и недоразумениями. В наши намерения совсем не входит произносить окончательного суждения насчет русского архитектора и его работы. Мы просто пытались установить причины весьма реального дикого изумления британских архитекторов по поводу того курса, который за последнее время приняла русская архитектура. С тем фактом, что наша архитектура приводит, по меньшей мере, в такое же дикое изумление русских архитекторов и что они не видят никаких причин для того, чтобы принять участие в том, что кажется нам столь многообещающим приключением в архитектурном экспериментировании, с этим фактом мы должны примириться. Это взаимное приятие друг друга, столь необходимое для взаимного понимания России и Запада, не может быть достигнуто ни молчанием, ни митинговыми речами. В этом духе написана была настоящая статья, и «Архитектюрал Ревью» приняло бы с распростертыми объятиями ответ в таком же духе.

Приложение 16. Письмо Д. Е. Аркина М. А. Суслову[687]

Секретарю ЦК ВКПБ(б)

тов. М. А. Суслову

Глубокоуважаемый Михаил Андреевич,

Больше 25 лет я веду научную, педагогическую и литературную работу, опубликовав за это время свыше 90 печатных трудов, в том числе 9 отдельных книг. Под моей редакцией выходит многотомная «Всеобщая история архитектуры»[688] и популярная серия «Сокровища зодчества народов СССР»[689], получившая