— Вам меня не запугать! — вновь почти выкрикнула Завадская и выпрямилась на стуле. Глаза ее полыхнули яростью— Как я жалею, что Мамонт не пристрелил вас еще тогда, на кладбище… Это его и сгубило! Я всегда говорила и даже перед смертью буду повторять, что полицию надо уничтожать в первую очередь. Вашим мордоворотам и сбирам история не простит издевательства над народом и его желанием жить свободно.

— Жить свободно от чего? — скептически усмехнулся Тартищев и вытер затылок носовым платком, после чего затолкал его в карман брюк. — Вы утверждаете, что сибирский крестьянин решит поддаться на ваши провокации и возьмется за топор и вилы? Крестьянин, который никогда не был под помещиком?

Крестьянин, у которого в хлеву десять коров, а на конюшне — дюжина лошадей?

— При чем тут Сибирь? — посмотрела на него брезгливо Завадская. — За топор возьмутся там, за Уралом, — кивнула она на окна, выходящие на запад.

— Возможно, но уже без вас, госпожа Завадская, — суше прежнего проговорил Тартищев. — А теперь вернемся к нашим баранам: каким образом вам удалось бежать с Тары? Кто оказал вам помощь деньгами, паспортами, кто вывез вас, наконец, за пределы каторжной тюрьмы и помог добраться до Североеланска?

Завадская скептически усмехнулась:

— Но у вас уже есть показания Мамонтова и Фейгина, думаю, они достаточно ярко нарисовали картину нашего побега с Тары. — Она закинула ногу на ногу и с вызовом посмотрела на Тартищева. — Закурить позволите?

Тартищев кивнул Вавилову, молча взиравшему на происходящее в кабинете из глубин старинного кожаного дивана с высокими прямыми спинками. Тот незамедлительно подал Завадской папиросу и зажег спичку — прикурить.

Женщина затянулась папиросным дымом и, словно поперхнувшись, вдруг закашляла, тяжело, с надрывом.

Платочек выпал у нее из рук, она схватилась за грудь руками, и Алексей в ужасе привстал со своего места.

Он заметил тоненькую алую струйку, скатившуюся по подбородку Завадской.

— Иван, лекаря! Живо! — крикнул Тартищев и подхватил Завадскую под руки.

Алексей бросился к носовому платку, но не успел его подать. Женщина как-то странно изогнулась, ее глаза остекленели, а узкие длинные пальцы судорожно уцепились за рукав Тартищева. Она попыталась подняться со стула, издала непонятный сиплый звук, и вдруг в ее горле засвистело, забулькало, захлюпало, словно один за другим лопнули воздушные пузыри, и изо рта сплошным потоком хлынула кровь.

Поддерживая ее под спину, Тартищев крикнул Алексею, чтобы тот подал ему полотенце, но в дверях показался дюжий фельдшер тюремного лазарета. Он подхватил Завадскую на руки и в сопровождении конвойного почти выбежал из кабинета.

Тартищев посмотрел на залитый кровью форменный сюртук, затем нагнулся, поднял платок Завадской, приложил его к мокрому пятну, но вдруг с досадой отшвырнул его в сторону. За ним последовал сюртук, правда, в отличие от платка, он долетел до дивана.

А Тартищев подошел к окну и выругался. Постояв некоторое время молча, он повернулся к Алексею. Лицо его побледнело, отчего брови и усы казались еще более черными и густыми.

— Самое подлючье дело с бабами по таким делам валандаться, — произнес он глухо, потер с досадой шрам и чертыхнулся, отведя глаза от лужи крови рядом с валявшимся на боку стулом. — Ей бы детей рожать, а не по тюрьмам околачиваться. И откуда только такие злобные бабенки берутся? И красотой, и умом бог не обидел, и с поклонниками тоже все в порядке… Нет, тянет их на баррикады — и все тут! Орлеанские девы гребаные! Якобинки, мать их за ногу!..

На пороге возник расстроенный Вавилов. Тартищев и Алексей уставились на него в ожидании объяснений.

Но он лишь развел руками и покачал головой.

— Все бесполезно, Федор Михайлович. До лазарета не донесли. Врач сказал, у нее легкие в кашу превратились. И последние дни ее только чудо держало, а может, еще холера какая… Очень уж хотела помочь тем, кто на Таре…

— Зачем вы сказали Завадской, что Мамонт и Фейгин во всем сознались? — спросил недовольно Алексей, ощущая вину за случившееся. — Это ведь не правда!

И Тартищев наконец взорвался.

— Правда, не правда! Чистоплюй хренов! Все-таки пожалел эту дрянь?! А тех пожалел, в кого она бомбы метала? Ты их кишки на мостовой собирал, мозги со стены дома соскребал? — Он яростно стукнул кулаком по многострадальной столешнице. — Не собирал, так будешь собирать! Я тебя уверяю, если слабину дадим, позволим этим ублюдкам, этим врагам рода человечьего нам на горло наступить обеими ногами, то все, пиши пропало! И потому я их давил и давить буду, чтобы неповадно было жизнь людскую губить! — Он плюхнулся в кресло и уже более спокойно произнес:

— Я при любом режиме не пропаду: что при государе, что, не дай господь, при парламенте, но с убийцами и уркаганами на мировую не пойду! Пока земля носит, пока во мне хоть что-то шевелится, не будет им пощады от Тартищева! — Он вновь стукнул кулаком по столешнице и исподлобья посмотрел на притихшего Алексея. — Ничего, мил дружок, это тебя жареный петух покуда еще первый раз в темечко клюнул. — И повторил уже с явной издевкой:

— Пожалел волк кобылу!

А она тебя пожалела, когда велела настойкой одурманить и из экипажа выкинуть? Скажи спасибо Ивану, два часа молоком тебя отпаивал. Сдох бы ни за понюшку табака, защитничек!..

Федор Михайлович хотел добавить что-то еще, вероятно, не менее язвительное, но дверь вдруг без стука распахнулась, и на пороге возник Никита. Голова его странно подергивалась, усы обвисли… Он на мгновение застыл на месте, обвел всех поочередно взглядом. Губы его затряслись, и он вдруг выкрикнул неестественно высоким и дрожащим голосом:

— Ваше высокоблагородие, Федор Михайлович, Лизонька пропала! — И зарыдал, как маленький.

— Что ты городишь? — побледнел Тартищев. — Куда она могла запропасть?

— Записку вчера еще вечером оставила, что уезжает вместе с цирком на гастроли… — Никита ткнул в руки Федора Михайловича измятый листок бумаги. — Наездницей…

Тартищев, не взглянув в бумажку, отбросил ее на стол и гневно свел брови.

— Вчера, говоришь? Что ж ты, собачий сын, до сегодняшнего дня молчал? Или решил — обойдется? Покрыть решил ее самовольство?

Старый унтер-офицер склонил повинно голову и отвел взгляд.

— Виноват, ваше высокоблагородие, думал, шутит барышня, пугает… — Он шмыгнул носом. — По правде, мы сразу погоню снарядили. Догнали циркачей аж под Сорокином. — Он провел по глазам рукой с зажатым в ней картузом. — Только… только барышни с ними не оказалось. И директор цирка Христом-богом клянется, что в глаза Лизы не видел. Я велел им добром назад в Североеланск вертаться, пока вы их силком не возвернули. — Он с трудом перевел дыхание и почти прошептал:

— Чтоб, значится, неприятностей не было…

— Вернулись? — быстро спросил Иван.