без формы и образа. То орудия аномичного времени наших комнат, времени-раба, времени-узника. Но солнечный циферблат открывает нам реальную и трепетную тень от крыла великого бога в лазури. Вокруг мраморной площадки, которая украшает террасу или перекресток широких аллей и которая так хорошо гармонирует с величественными лестницами, легкими балюстрадами, зелеными стенами глубоких шпалер из грабов, мы наслаждаемся скоропреходящим, но несомненным присутствием лучистых часов.

Кто научился распознавать их в пространстве, тот видит, как они чередою касаются земли и склоняются над таинственным алтарем, дабы воздать жертву богу, которого человек почитает, но не в силах познать. Он видит, как они выступают в разнообразных и изменчивых одеждах, украшенные плодами, цветами или росой. Сперва прозрачные и чуть видимые минуты рассвета. Затем их сестры – минуты полудня, жгучие, жестокие, блистательные, почти непреклонные. И наконец, последние минуты сумерек – медлительные и пышные, замедляемые в своем шествии к приближающейся ночи пурпурными тенями деревьев.

Только солнечные часы достойны измерять великолепие зеленых и золотистых месяцев. Подобно глубокому счастью, они безмолвны. Над ними время проходит в молчании, как оно молча проходит над сферами пространства. Но церковь в соседней деревне иногда подает за него свой бронзовый голос, и ничто не может сравниться по гармоничности со звуком колокола, которому отвечает безмолвный жест их тени, отмечающей полдень в океане лазури. Они дают средоточие и последовательные имена рассеянному и безыменному блаженству. Вся поэзия, все очарования окрестностей, все тайны небесной тверди и неясные мысли высокого леса, сохраняющего свежесть, которую ему, как священное сокровище, доверила ночь, и счастливая, трепетная полнота хлебных полей, долин, холмов, беззащитно отданных в добычу пожирающему великолепию света, и вся беспечность ручья, протекающего между нежных берегов, и сон пруда, который, словно каплями пота, покрывается пузырьками воды, и удовлетворенность дома, открывающего на белом фасаде свои окна, жадно вдыхающие горизонт, и аромат цветов, которые торопятся закончить день пламенной красоты, и птицы, которые поют по приказанию часов, чтобы свить для них в небе гирлянды радости, – все это и тысячи других невидимых вещей и жизней собираются для свидания и сознают свою продолжительность вокруг этого зеркала времени, на котором солнце – лишь одно из колес великой машины, тщетно подразделяющей вечность, – отмечает благожелательным лучом расстояние, которое земля и все, что она на себе несет, проходит каждый день на звездном пути.

Тревожность нашей морали

I

Мы живем в такую эпоху нашего развития, которой нет примера в истории. Большая часть человечества, и как раз та, которая в прошлом являлась творцом всех наиболее важных, известных нам событий, мало-помалу покидает религию, в которой она жила в продолжение двадцати столетий.

Факт угасания религий не нов. Во тьме времен он, должно быть, не раз повторялся. Летописцы конца Римской империи заставляют нас присутствовать при смерти язычества. Но до сих пор люди переходили из храма, который разрушался, в храм, который воздвигался, покидали одну религию, чтобы вступить в другую, между тем как мы покидаем нашу религию, не зная, куда идти. Вот явление новое, чреватое неизвестными последствиями, в котором мы живем.

II

Бесполезно напоминать о том, что религии благодаря обещаниям загробной жизни и своей морали имели огромное влияние на счастье людей, хотя бывали и такие религии, весьма значительные, как язычество, которые не заключали в себе ни этих обещаний, ни морали в строгом значении этого слова. Мы не будем говорить об обещаниях нашей религии, потому что они прежде всего погибают вместе с верой. Между тем мы продолжаем еще жить в зданиях, воздвигнутых моралью, которая была порождением этой удаляющейся веры. Но мы чувствуем, что, несмотря на поддержку привычки, эти здания раскалываются над нашими головами и что уже во многих местах мы очутились без крова, под неожиданным небом, не отдающим больше никаких приказаний. Итак, мы присутствуем при более или менее бессознательной и лихорадочной выработке скороспелой морали, – ибо в ней чувствуется необходимость, – складываемой из обломков, подобранных в прошлом, из выводов, заимствованных у обыкновенного здравого смысла, из некоторых законов, провиденных наукой, и наконец из некоторых крайних интуиций сбитого с пути разума, который, совершив поворот к новой тайне, возвращается к древним добродетелям, недостаточно подкрепляемым здравым смыслом. Любопытно, быть может, попытаться уловить основные черты этих построений. Кажется, пробил час, когда многие спрашивают себя, не обезоружат ли они сами себя и не сыграют ли они неблагодарную роль одураченных, если будут продолжать следовать правилам высокой и благородной морали, живя в среде, подчиняющейся другим законам. Они хотят знать, не сентиментальны ли и призрачны, не навязаны ли только привычкой мотивы, привязывающие их еще к старым добродетелям. И они ищут довольно безуспешно в себе самих опору, которую им еще может предоставить разум.

III

Если не считать искусственной гавани, в которой находят убежище все те, кто остались верными религиозным верованиям, верхи цивилизованного человечества колеблются, по-видимому, между двумя противоположными учениями. Впрочем, эти два учения – параллельные, но противоположные – во все времена проходили, подобно двум враждующим потокам, чрез поля человеческой морали. Но никогда их русла не были так точно вырыты. То, что некогда было только инстинктивным альтруизмом и эгоизмом, стало теперь альтруизмом и эгоизмом абсолютными и систематическими. У их источников, не обновленных, но взбаламученных, стоят два гениальных человека: Толстой и Ницше. Но, как я уже сказал, только кажется, что эти два учения разделяют между собой мир этики. Истинная драма современной совести не разыгрывается ни на одном из этих двух, слишком крайних полюсов. Потерянные в пространстве, они отмечают лишь две химерические цели, к достижению которых никто не стремится. Одна из этих доктрин яростно устремляется к прошлому, которое никогда не существовало таким, каким она его себе представляет; вторая, кипя, жестоко рвется к будущему, которого ничто не предвещает. Между этими двумя мечтами – покрывая их и заливая со всех сторон – протекает действительная жизнь, которой они не принимали вовсе в расчет. В этой-то действительности, образ которой каждый из нас носит в себе, мы и должны изучать образование морали, поддерживающей ныне нашу жизнь. Надо ли прибавить, что, употребляя слово «мораль», я вовсе не хочу говорить о поведении ежедневного существования, которое подвластно обычаям и моде, но о великих законах, которые определяют внутреннего человека?..

IV

Наша мораль формируется в нашем разуме, сознательном или бессознательном. С этой точки зрения можно в ней отметить три области. Совсем ВНИЗУ – область наиболее тяжелая, наиболее сгущенная и наиболее общая, которую мы называем «благоразумием». Немного выше, – уже поднимаясь к идеям о