подвинуть ее еще более вперед, дабы восстановить естественные расстояния и соответственное отдаление? Правы ли мы, теряя к ней доверие? Можно ли сказать, что она мешала человеческому прогрессу? Быть может, она не раз обманывала нас; но ее плодотворные ошибки, заставляя нас совершить путь, открыли нам больше истин в этих обходах, чем мы могли предположить, топчась на месте слишком робкого здравого смысла. Самые прекрасные открытия по биологии, химии, медицине, физике почти все исходили из гипотез, преподанных нам воображением или мистическим разумом, гипотез, которые подтверждали опыты здравого смысла, но которых он сам, предоставленный своим узким методам, никогда бы не мог провидеть.

XII

В точных науках, где воображение и мистический разум, т. е. та область нашего разума, которая простирается над здравым смыслом, не ведет ни к каким определенным выводам и предоставляет огромную законную долю сомнениям и возможностям неизвестного, наше воображение, – говорю я, – мистический разум, которые, казалось бы, всего раньше должны быть развенчаны в точной науке, на самом деле занимают в ней почетное место. В эстетике они господствуют почти безраздельно. Почему же не наложить на них молчание в области морали, которая занимает посредствующее место между точными науками и эстетикой? Нужно сознаться, что если бы они перестали оказывать помощь здравому смыслу и дальше продлевать его деятельность, то мгновенно обрушилась бы вся вершина нашей морали. Начиная с известной черты, за которую переходят герои, большие мудрецы и даже большая часть обыкновенных нравственных людей, все высоты нашей морали являются созданием нашего воображения и принадлежат к мистическому разуму. Тот идеальный человек, каким его создает наиболее просвещенный и широкий здравый смысл, еще не отвечает или, вернее, совсем не похож на идеального человека нашего воображения. Последний бесконечно возвышеннее, великодушнее, благороднее, бескорыстнее, способнее к любви, к самоотвержению, преданности и самопожертвованию. Необходимо знать, на чьей стороне истина, за кем право на жизнь. Вернее, следует знать, существует ли такой новый факт, который позволил бы нам поставить этот вопрос и подвергнуть сомнению высокие традиции человеческой морали.

XIII

Этот новый факт – где мы его отыщем? Среди всех откровений новой науки найдется ли хоть одно, которое уполномочило бы нас сократить в чем бы то ни было нравственный идеал, завещанный нам хотя бы Марком Аврелием? Найдется ли в них малейший знак, малейшее указание, малейшее предчувствие, которые заставили бы нас подозревать, что верховные идеи, руководившие до сих пор нравственным человеком, должны отныне переменить свое направление, и что путь добра, которым шла человеческая воля, – путь ложный? Какое открытие возвещает нам, что настала пора уничтожить в нашем сознании все, что находится над чертой строгой справедливости, т. е. те безыменные добродетели, которые, превышая все, что необходимо в социальной жизни, кажутся слабостями и тем не менее превращают простого честного человека в истинного глубокого служителя добра?

Нам могут возразить, что эти добродетели и многие другие, составляющие аромат великих душ, будут, без сомнения, уместны в мире, где борьба за жизнь лишится своей принудительной силы, которая ей еще присуща на планете, где до сих пор не завершилась эволюция видов. В ожидании же такого будущего большинство этих добродетелей ставит в более слабое положение своих служителей в сравнении с теми, кто их не признает. Они являются помехой для развития лучших в пользу худших. Всеобщему идеалу жизни они противополагают идеал, может быть, превосходный, но частный и слишком человеческий, и этот слишком ограниченный идеал в самом начале по необходимости осужден на поражение.

Возражение это имеет только видимость истины. Во-первых, это так называемое открытие закона о борьбе за существование, в котором ищут источник новой морали, является в сущности не чем иным, как открытием нового сочетания слов. Недостаточно еще придать новое название существующему с незапамятных времен закону для того, чтобы оправдать радикальное изменение человеческого идеала. Борьба за существование современна существованию нашей планеты; ни одно из ее последствий не изменилось, ни одна из ее тайн не раскрылась в тот день, когда ее восприняли сознанием и украсили названием, которое словесный каприз, быть может, изменит лет через пятьдесят. Затем следует сознаться, что если эти добродетели часто делают нас безоружными перед теми, кто их не признаёт, то это происходит лишь в жалких жизненных стычках. Нет сомнения, что слишком честный будет всегда обманут бесчестным, слишком любящий, снисходительный, преданный будет страдать в столкновениях с теми, кто не любит. Но разве можно тут говорить о победе последних над первыми? Разве такие поражения задевают глубокую жизнь лучшего? Он лишится в них некоторых материальных преимуществ, но он потерял бы гораздо больше, если бы оставил невозделанной всю ту область, которая простирается над моралью здравого смысла. Кто обогащает свою чувствительность, обогащает свой разум, и последнее слово всегда остается за силами исключительно человечными.

XIV

Впрочем, если найдется несколько общих мыслей, которым удалось возникнуть из хаоса полуоткрытий, полуистин, ослепляющих разум современного человека, то одна из этих мыслей не утверждает ли нам, что природа заключила в каждом роде живых существ все инстинкты, необходимые для совершения его судеб? Не заключила ли она и в нас во все времена нравственный идеал, который у первобытного дикаря, равно как и у утонченнейшего интеллигента, обладает относительно равным превосходством над заключениями здравого смысла? Разве дикарь, как в более высшей области цивилизованный человек, не является всегда бесконечно более благородным, более честным, более верным слову, чем советуют ему интересы и опыт его жалкого существования? Благодаря этому инстинктивному идеалу мы живем в среде, где, несмотря на практическое преобладание зла, извиняемого тяжелыми требованиями существования, все более и более властно царит идея добра и справедливости, где все более и более могучей и уверенной в себе становится общественная совесть, которая есть не что иное, как видимая и обобщенная форма этой идеи. И не благодаря ли этому идеалу мораль толпы (в театре, например) неизмеримо выше морали отдельных лиц, из которых она состоит?

XV

Нужно раз навсегда условиться относительно прав наших инстинктов. Мы уже не допускаем никаких посягательств на права всех наших низших инстинктов. Мы сумели их оправдать и облагородить, приводя их в связь с каким-нибудь великим законом природы. Почему же отказать в этом преимуществе другим, более высоким инстинктам, столь же неоспоримым, как и те, которые пресмыкаются на самом дне наших чувств? Неужели мы вправе их отрицать, заподозрить их значение или считать их химерами только потому, что они не имеют никакой связи с двумя-тремя первичными потребностями нашей животной жизни? Уж если они существуют, то не следует ли допустить, что, не менее других