В то лето маме было едва за сорок, сорок один или сорок два, примерно столько же, сколько сейчас мне самой. И у нее только начиналось это самое дрожание. Дрожали в основном пальцы левой руки, меньше сама рука, от кисти до локтя. Большой палец все время постукивал по ладони. Мама пыталась спрятать его, складывала пальцы в кулак, а локоть поплотнее прижимала к телу.

После ужина дядя Джеймс пил портер – темное пиво, чуть горьковатое на вкус: он и мне дал попробовать. Тут я нашла еще одно противоречие. Мама мне когда-то говорила: «Перед тем как выйти замуж, я взяла с твоего отца обещание, что он капли в рот не возьмет. И он свое слово сдержал». Но муж – одно, а брат – совсем другое, так что дядя Джеймс мог пить в свое удовольствие и ни перед кем не отчитываться.

В субботу мы всей компанией съездили в город: мама и сестренка с тетей Доди в ее машине, а меня посадили в машину к дяде Джеймсу, вместе с тетей Линой и всеми их отпрысками. Дети немедленно предъявили на меня свои права. Я была уже большая девочка, старше их всех, и они наперебой соперничали за мое внимание, как за военный трофей, толкаясь и перекрикивая друг дружку.

Автомобиль у дяди Джеймса был большой, старый, с квадратной крышей, как тети-Додин. По дороге домой всем стало жарко, пришлось опустить оконные стекла, и тут дядя Джеймс вдруг запел.

Голос у него был замечательный – печальный, задушевный. Как сейчас помню мелодию песни и самый звук дядиного голоса, разносившийся далеко в темноту. Но слова в памяти не удержались. Остались отдельные, не связанные между собой отрывки, хотя я много раз пробовала вспомнить всю песню – так она мне тогда понравилась. Кажется, вначале говорилось про какие-то горы, где бродит герой, потом шла жалоба – его за что-то посадили в тюрьму, а под конец перечислялись разные людские пристрастия: кому-то по нраву одно, кому-то другое… Самые последние строчки звучали решительно, но в то же время грустновато:

Один рыбак, другой игрок, у третьих бой в чести,

А мне милее вечерок за кружкой провести.

В машине, пока он пел, стояла тишина. Ребята перестали ерзать и получать подзатыльники, кое-кто успел задремать. Тетя Лина с грудным младенцем на коленях превратилась в безмолвный темный силуэт. Автомобиль несся вперед, подпрыгивая на рытвинах, и казалось, что дороге нет конца, что мы будем ехать и ехать в полной тьме, видя перед собой только зыбкую полосу света от фар. На дорогу внезапно выскочил кролик и тут же пустился наутек, но никто не крикнул, не свистнул ему вслед, никто не посмел прервать песню, нарушить ее нежную, унывную печаль:

А мне милее вечерок за кружкой провести…[43]

В церковь мы приехали загодя, потому что хотели успеть зайти на кладбище. Церковь Святого Иоанна была недалеко от шоссе – белая, деревянная, а за ней церковный погост. Мы постояли у двух могильных плит; на одной сверху было написано «Мать», на другой «Отец», а ниже шли имена и даты жизни покойных маминых родителей. Две небольшие плоские плиты, наполовину скрытые травой, напоминали каменные плитки, которыми мостят улицы.

Мы с сестренкой пошли дальше и обнаружили памятники поинтереснее – траурные урны, фигуры в молитвенных позах, барельефы с изображением ангелов.

Вскоре к нам присоединились и мама с тетей Доди. Тетя Доди махнула рукой в сторону пышных надгробий:

– Кому нужны все эти финтифлюшки?

Сестренка, которая в то время училась читать, стала разбирать надписи на памятниках: Приидет день… Не умер, но почил… In pacem…[44]

– А что значит pacem?

– Это латынь, – уважительно пояснила мама.

– Я знаю одно: люди хотят перещеголять друг друга, платят огромные деньги, а потом годами не могут с долгами развязаться. Многие еще участок под могилу не успели выкупить, а за сам памятник выплачивать вообще не начинали. Вот взгляни-ка на это чудо.

И она указала пальцем на огромный гранитный куб, серовато-синий, с белыми вкраплениями, как на эмалированной кастрюле. Он каким-то непостижимым образом держался на одном углу.

– Современный стиль, – рассеянно заметила мама.

– Вдова Дейва Маккола поставила. Утес, а не могильный камень. Кстати, ее предупредили: если срочно не рассчитается за землю, останки выкопают и выкинут прямо на шоссе.

– Разве это по-христиански? – возмутилась мама.

– Кое-кто христианского обращения не заслуживает, вот что я тебе скажу.

И тут я почувствовала, что у меня под платьем лопнула резинка от трусиков. Я еле успела подхватить их руками – на бедрах они бы не удержались, бедер у меня тогда практически не было.

– У тебя есть английская булавка? – сердито шепнула я маме.

– Зачем тебе английская булавка? – поинтересовалась мама – и не шепотом, а в полный голос, даже громче обычного. Увы, в подобных ситуациях мама вела себя на удивление бестактно.

Я молчала и только кидала на нее испуганные, умоляющие взгляды.

– У нее, наверно, резинка на трусах лопнула! – со смехом предположила тетя Доди.

– Действительно лопнула? – строго спросила мама, по-прежнему не понижая голоса.

– Да.

– Ну так сними их совсем!

– Только не здесь, – вмешалась тетя Доди. – Сбегай в уборную.

За церковью, как на задах сельской школы, стояли два деревянных домика известного назначения.

– Но тогда же на мне ничего не будет! – вознегодовала я. Как можно войти в церковь в нарядном платье из голубой тафты – и без трусиков?! Сесть на церковную скамью, прямо на прохладные доски, потом вставать, когда начнут петь гимны, садиться снова – и все это без трусов? Стыд-то какой!

Тем временем тетя Доди рылась у себя в сумочке.

– Я бы тебя выручила, одолжила булавку, да вот нету у меня ни одной. Давай беги быстренько, сними их от греха подальше, никто ничего не заметит. Хорошо хоть ветра сегодня нет.

Я упрямо стояла и не двигалась с места.

– Вообще-то булавка у меня есть, – сказала мама с сомнением в голосе. – Но она мне самой нужна. Я утром торопилась одеться, одна бретелька на комбинации оборвалась, я ее приколола булавкой. И как же я теперь отколю?

В то воскресенье на маме было платье из тонкой, почти прозрачной светло-серой материи в мелкий цветочек – цветочки на светлом фоне казались выпуклыми, как вышитые, – а под низ она надела комбинацию, тоже серенькую, чтобы платье не просвечивало. Шляпка на ней была бледно-розовая, украшенная искусственными розочками под цвет самой шляпки. Длинные перчатки были тоже розовые, а туфли белые, с открытыми носами. Весь этот праздничный убор мама привезла с собой из дома и, я думаю, долго и тщательно подбирала одно к другому, чтобы появиться в знакомой церкви при полном параде. Может быть, ей заранее виделось вот такое солнечное воскресное утро и слышался перезвон колоколов, которые в эту минуту звонили над нами. Должно быть, она все спланировала заблаговременно, представила, какое впечатление произведет: я сама теперь нередко планирую свой выход «в свет», прикидываю, что лучше надеть и как я буду выглядеть.