При такой последовательности знакомства с линиями создается ощущение, будто изучение наклонной должно следовать сразу же за изучением вертикальных и горизонтальных линий, но это не так! Наклонная, которая напоминает вертикальную линию из-за наклона, и горизонтальную из-за направления и которая имеет общую с ними природу (ведь, по сути, все они прямые), благодаря своему родству с другими линиями представляет собой слишком сложное понятие, чтобы воспринимать его без подготовки».

Таким образом, Сеген на протяжении многих страниц рассказывает о различных наклонных линиях, которые его ученики воспроизводят между двумя параллельными прямыми. Затем он описывает четыре вида кривых, которые его воспитанники чертят справа и слева от вертикальной линии, а также сверху и снизу от горизонтали, после чего он приходит к выводу:

«Итак, мы нашли искомое решение задачи – вертикальная, горизонтальная, наклонная и четыре кривые, сочетание которых образует круг, включают в себя все виды линий, все графическое письмо.

Дойдя до этого момента, долгое время мы с Итаром никуда дальше не шли. Линии изучены, и теперь следует лишь заставлять ребенка вычерчивать правильные фигуры, начиная, разумеется, с самых простых. Руководствуясь общепринятым суждением, Итар посоветовал мне начать с квадрата, и я следовал его рекомендации в течение трех месяцев, но так и смог заставить ребенка меня понять».

После длительной серии экспериментов, руководствуясь своим представлением о генезисе геометрических фигур, Сеген пришел к заключению, что наиболее простой фигурой для черчения является треугольник.

«Когда три линии сходятся, они всегда образуют треугольник, тогда как четыре линии, не являясь параллельными, могут пресекаться в сотне различных направлений, не образуя идеального квадрата.

Из этих и многих других экспериментов я вывел базовые принципы обучения умственно отсталых детей письму и рисунку; принципы, применение которых является слишком простым, чтобы я обсуждал их далее».

Таковым был подход моих предшественников к обучению умственно неполноценных детей письму. Что касается чтения, Итар поступал следующим образом: он вбивал гвозди в стену и развешивал на них деревянные геометрические фигуры, такие как треугольники, квадраты и круги. Затем обводил контуры фигур на стене, убирал фигуры и просил «мальчика из Авейрона» повесить их на нужный гвоздь в соответствии с контуром. Это упражнение подтолкнуло Итара к созданию плоских геометрических вкладок. Под конец он стал использовать большие печатные буквы, вырезанные из дерева, с применением той же методики, как и в случае с геометрическими фигурами, то есть прибивал гвозди к стене и очерчивал контур букв, затем снимал фигуры и просил ребенка развесить их по местам. Позднее Сеген использовал тот же метод, но уже на горизонтальной плоскости, а не на стене: он чертил буквы на дне коробки, а затем просил детей положить на них сверху соответствующие деревянные фигурки. И даже спустя двадцать лет он продолжал пользоваться этой же самой методикой.

Методика обучения письму и чтению, предложенная Итаром и Сегеном, подверглась, на мой взгляд, чрезмерной критике. В ней есть две принципиальные ошибки, из-за которых она значительно уступает методам, применяемым в обучении нормальных детей, а именно: прописывание печатных букв и подготовка к письму посредством рациональной геометрии, которую сейчас принято изучать не ранее чем в средней школе.

Здесь Сеген самым невероятным образом смешивает понятия. Внезапно он перескакивает от психологических наблюдений за ребенком и рассуждений о связи ребенка с окружающей средой к изучению генезиса линий и их связи с плоскостью.

Он говорит о том, что ребенок с легкостью рисует вертикальные линии, но при попытке провести горизонтальную линию его рука неизменно отклоняется в сторону, потому что «так велит природа», и это требование природы подтверждается фактом нашего восприятия горизонта в виде кривой!

Пример Сегена доказывает необходимость специальной подготовки, которая приучала бы человека к наблюдению и направляла бы его логическое мышление.

Наблюдение должно быть абсолютно объективным, то есть лишенным всяческой предвзятости. Сеген же в данном случае склонен полагать, что геометрический рисунок должен стать подготовительным этапом к письму, и это мешает ему понять наиболее естественный порядок, необходимый для подобной подготовки. Кроме этого, он предвзято трактует отклонение линии, а также неточность, с которой ребенок проводит эту линию, утверждая, что их причина кроется в состоянии ума и зрения, а не руки. В результате он месяцами изнуряет себя, объясняя направление линий и корректируя зрительное восприятие умственно отсталого ребенка.

Создается впечатление, будто Сеген полагает, что хороший метод должен начинаться с самого сложного материала – геометрии; а ум ребенка достоин внимания лишь в том случае, если он соприкасается с абстрактными понятиями. И разве это не является общей ошибкой?

Понаблюдаем за обычными, ничем не примечательными людьми: они хотят выглядеть эрудированными и презирают все, что кажется им слишком простым. А теперь посмотрим, как работает ясное сознание тех, кого мы считаем гениями. Ньютон безмятежно сидит на лоне природы; яблоко падает с ветки, он замечает его и задается вопросом: «Почему?» Не бывает незначительных явлений: яблоко, падающее с дерева, и всемирное тяготение спокойно уживаются в сознании гения.

Если бы Ньютон занимался воспитанием детей, он бы повел своих подопечных посмотреть на вселенную звездной ночью, но человек эрудированный сочтет, пожалуй, что сначала необходимо подготовить ребенка к пониманию сложнейших математических вычислений, которые являются ключом к астрономии. А вместе с тем Галилео Галилей наблюдал за колебаниями подвешенной к потолку лампы и открыл законы маятника.

В интеллектуальной жизни простота заключается в освобождении разума от предрассудков, что приводит к новым открытиям, точно так же, как и в вопросах нравственности смирение и неприхотливость ведут нас к высочайшим победам духа.

Посмотрев на историю открытий, мы обнаружим, что все они были результатом по-настоящему объективного наблюдения и логического мышления, – вещи простые, но редко встречающиеся среди людей.

Не кажется ли странным, например, что после того, как Лаверан[54] открыл возбудителей малярии, поражающих красные кровяные тельца, мы даже не допустили возможность того, что укус насекомого может заразить нас этим паразитом, несмотря на общеизвестный факт, что кровеносная система представляет собой систему закрытых сосудов? Вместо этого мы поверили, будто болезнь вызывают дурные флюиды, поднимающиеся из-под земли, будто ее разносят африканские ветры или же будто причина ее кроется в болотистой местности. Мы верили всем этим смутным идеям, тогда как паразит был вполне определенным биологическим явлением.