«Смелая баба! Ничто ее не берет!» – с невольным уважением подумал Скорняков-Писарев.

Зато старица Маремьяна, почитай, сразу же привычно бухнулась к нему в ноги и стала молить о пощаде.

– Говори, инокиня Елена, – приказал капитан-поручик, – сама ты против государя злоумышляла или вкупе с царевичем Алексей Петровичем?

– Сама… – тихо, бесцветно ответила царица. – Сама… Сын мой не знал ничего. Меня одну и судите.

– Правду говоришь? – не поверил капитан-поручик. – Богом клянись, душа богопротивная!

Евдокия подошла к образам, трижды истово перекрестилась, повторила:

– На мне вина, не на царевиче. Это я царю-Ироду и его чухонке погибели желала. И выблядкам их…

– Смотри какая железная! – хмыкнул Скорняков-Писарев. – А не боишься, что тебя за это на дыбу вздернут? Князь-папа Ромодановский, он и железо гнет!

– Не боюсь… – устало ответила Евдокия. – Чего мне бояться? Я все потеряла.

– А жизнь потерять не боишься?

– Не боюсь, служивый.

– Я тебе не служивый, баба, а господин капитан-поручик! – взорвался Скорняков-Писарев.

– Ты мне холоп – и дело вершишь холопское! – отрезала стальная Евдокия.

Не сдержавшись, капитан-поручик с матерной бранью замахнулся на нее тростью, но встретил бестрепетный, ненавидящий взгляд и не смог ударить.

– А за полюбовника своего Степана Глебова тоже не боишься? – спросил он вкрадчиво.

Евдокия вздрогнула, руки ее задрожали. Потом сдержала себя, ответила:

– Он мне не полюбовник, а так – знакомец только. С детства вместе росли. Дворы наши в Москве рядом были.

– Про то князь-папа Ромодановский дознается, – решил Скорняков-Писарев. – Собирайся, инокиня, в дальнюю дорогу! И ты, старица, с нею!

– Нет, батюшка, не губи… – завыла Маремьяна. – Оставь меня при святой обители!

– Не проси его, – одернула Маремьяну Евдокия, – не поможет, зверь он, как и хозяин его…

Маремьяна, словно завороженная спокойствием царицы, замолчала.

– Смотри, черница, от упрямства своего не задохнись… – зло прошипел Скорняков-Писарев и вышел.

За порогом он отвел душу, придравшись к пыльным пуговицам на кафтане часового, и злобно, с удовольствием, расквасил ему морду.

Евдокия сделала несколько неверных шагов и, как подкошенная, рухнула пластом перед образами. На пороге яви и бреда она увидела лицо сына, Алешеньки, совсем еще мальчишеское, худенькое, нежное. Мальчик удивленно смотрел на нее и спрашивал: «За что, матушка? Я жить хочу…». За руку Алексея держал Глебов, и лицо у Степана было горестно застывшее, как у мученика. Оба они смотрели на нее с невольным и скорбным укором…

Евдокия Федоровна потеряла всех, кого любила. В страшных мучениях, на колу, погиб Степан Глебов. «Ангела Степушку» пытали особенно изощренно: Петр узнал о многолетней связи Глебова с Евдокией и стал сомневаться в том, что царевич Алексей Петрович – его сын. Эти сомнения повлияли и на участь самого царевича: отец не стал смирять свой гнев в отношении того, кого не мог с полной уверенностью назвать сыном, а звал теперь только «Дунькиным щенком». Бесспорно, физически Алексей был сыном государя, но по духу, по нраву и характеру царевич обнаруживал удивительное родство с теми, кого Петр осудил на лютые пытки и смерть. Старая Русь корчилась на дыбе, из ее многочисленных ран хлестала кровь, от боли она теряла сознание, но все еще боролась, сопротивлялась, как сопротивлялись Евдокия и Глебов, – отчаянно, не веря в спасение, ни на что не надеясь, с последней, мучительной, предсмертной решимостью.

Новая, петровская Россия закрепляла в страшные зимние дни 1718 года свое право на существование, но даже те, кто искренно пошел за царем-преобразователем, кто поверил в его великое дело, понимали, с горечью осознавали, что кровь и мучения казнимых еще падут когда-нибудь на них и их детей. Евдокия с дыбы вопила: «Петербургу быть пусту!», царевич Алексей после кнута и пыток проклял отца и весь род Романовых, Глебов на колу, всенародно, назвал Петра «зверем». И даже вернейшие Петровы слуги, верившие в то, что благодаря царю-реформатору Россия из тьмы и безвестности на театр славы вышла, смутились и усомнились. Некоторые даже ожидали от Петра милосердия к тем, кто сейчас корчился от боли в подвалах Тайной канцелярии.

Были и те, кто ожидал милосердия к несчастным именно от Екатерины, поскольку она, как никто другой, умела смирять гнев государя. Но Екатерина Алексеевна впервые изменила своей роли прекрасной Эсфири при суровом Артаксерксе. Она ни во что не вмешивалась, не просила царя о милости к несчастным, не смиряла его гнев и даже своим молчанием, казалось, подстрекала Петра к насилию. Теперь в несчастьях царевича Алексея, в страшной участи Глебова, Абрама Лопухина и Евдокии винили новую царицу с князем Меншиковым. Данилыч и вправду присутствовал на допросах царевича и Евдокии, а несчастного Алексея даже самолично хлестал по щекам, но Екатерина… Она просто молчала. И в этом молчании был ее невозможный, непоправимый грех.

Молчание Екатерины понимал лишь верный Рустем. Однажды он пришел к ней поутру, когда она играла с маленьким Петрушей, лаская ребенка и напевая польские, малороссийские и немецкие песенки. Но пение это показалось Рустему невеселым. Юный татарин сел на пол, у ног императрицы, как любил сидеть, и, заглядывая снизу вверх к ней в лицо, спросил:

– Ты, кажется, сделала выбор, госпожа? Как Роксолана?

Екатерина грустно усмехнулась и еще крепче обняла маленького Петрушу.

– Я не могу позволить убить моих детей, Рустем. Князь Меншиков рассказал мне, что именно этого хотела Евдокия. Она желала смерти Петру Алексеевичу, мне и нашим…

Екатерина замялась, помолчала, а потом все же повторила слова Евдокии:

– Нашим «выблядкам»…

– Отвергнутая жена Дели Петро обезумела… – покачав головой, сказал Рустем. – Но разве смогла бы она на самом деле причинить тебе вред, госпожа? Кто стоит за ней, подумай? Церковь, да и то не вся, да простой темный люд… А за тебя и Дели Петро – войско, держава, власть! В вашей стране, и не только в вашей, у кого власть – у того и сила!

– Я еще верю в силу проклятия, Рустем! – ответила Екатерина. – Царица Астинь, отвергнутая жена Артаксеркса, проклинала нас и желала нам смерти… Не от проклятий ли царицы Евдокии умирали все мои дети? Все, кроме Аннушки, Лизаньки и Петруши!

Маленький Петр Петрович заплакал, и Екатерина еще теснее прижала его к себе, стала целовать нежные, мягкие волосики цесаревича.

– Твои дети умирали, госпожа, потому что их плохо лечили… У гяуров плохие лекаря, не то что у просвещенного султана Высочайшей Порты или у нашего могучего хана! – не согласился Рустем. – Я знаю одно – если ты позволишь Дели Петро убить его старшего сына и его друзей, Аллах не пощадит твоего мальчика. Я уже говорил тебе, госпожа, кровь за кровь, человек за человека… Султанша Роксолана сделала неверный выбор, когда позволила Сулейману убить сына Махидевран. За это Аллах забрал у нее шах-заде Баязида. Если ты позволишь убить шах-заде Алексея, Аллах заберет у тебя маленького царевича!