Она оставила детей одних, дверь – незапертой. С ними ничего не случилось. Дети не проснулись и не обнаружили отсутствия матери. По возвращении ее не встретил ни грабитель, ни маньяк-убийца. Она даже не оценила это колоссальное везение. Она вышла из дома, оставив горящий свет и открытую дверь, а когда вернулась, даже не осознала всю степень своего безумия, только закрыла дверь, выключила свет кое-где и легла на диван в гостиной. Она не спала. Она лежала неподвижно, словно малейшее движение обостряло ее страдания. Лежала, пока не заметила, что начинает светать и просыпаются птицы. Руки и ноги у нее онемели. Она встала, подошла к телефону и проверила, есть ли гудок. Потом поковыляла на кухню, поставила чайник и мысленно произнесла: «Парализована горем».

«Парализована горем». Она что, совсем с ума сошла? Нечто подобное она могла бы чувствовать, подобные слова употребить, если бы умер кто-то из ее детей. Горе – это для серьезных вещей, тяжелых потерь. Она это прекрасно знает. Она не пожертвовала бы даже одним часом жизни своих детей, чтобы вчера в десять вечера услышать телефонный звонок и голос Майи: «Джорджия, он в отчаянии. Он просит прощения; он тебя очень любит».

Нет. Но, кажется, такой звонок принес бы ей счастье, которого не сулят никакие слова и взгляды ее детей. Ничто, никогда больше не даст ей такого счастья.

Она позвонила Майе, когда не было и девяти утра. Набирая номер, она думала, что есть еще повороты дела, о которых можно молиться. У Майи был неисправен телефон. Майя внезапно заболела вчера ночью. Рэймонд попал в аварию на пути домой из больницы.

Все эти возможности испарились при первом звуке голоса Майи, сонном (притворно сонном) и шелковом от обмана:

– Джорджия? Джорджия, это ты? О, я думала, что это Рэймонд звонит. Ему пришлось остаться в больнице на случай, если этой несчастной понадобится кесарево сечение. Он собирался мне позвонить…

– Ты мне это уже говорила вечером.

– Он собирался мне позвонить… Ох, Джорджия, да ведь я должна была тебе позвонить! Теперь я вспомнила. Да. Я должна была тебе позвонить, но подумала, что, наверно, уже поздно. Что я разбужу детей. Я подумала, лучше оставить это до утра!

– А что, было очень поздно?

– Не очень. Я просто подумала.

– Что случилось?

– Что значит «что случилось»? – Майя засмеялась, как великосветская дама в дурацкой пьесе. – Джорджия, ты что, в истерике?

– Что случилось?

– Ох, Джорджия, – сказала Майя со стоном – снисходительным, с капелькой раздражения. – Джорджия, прости меня. Ничего не случилось. Абсолютно ничего. Я повела себя как последняя какашка, но я не хотела. Я предложила ему пива. Если к тебе приезжает человек на мотоцикле, ведь ему надо предложить пива? Но он держался очень высокомерно и сказал, что пьет только шотландский виски. И даже на виски согласился, только если я выпью вместе с ним. Я подумала, что он очень много о себе понимает. Очень высокомерно держался. Но на самом деле, Джорджия, я на это пошла только ради тебя. Я хотела выяснить, что у него на уме. Поэтому я велела ему поставить мотоцикл позади гаража, а самого его вывела в сад за домом. Чтобы, если я услышу машину Рэймонда, выставить твоего Майлза через задний двор, и он бы выкатил мотоцикл через проулок. На данной стадии наших отношений я не собираюсь наваливать на Рэймонда еще что-то. Даже что-то совершенно невинное… или что-то такое, что началось совершенно невинно.

Джорджия, лязгая зубами, повесила трубку. Она больше никогда в жизни не разговаривала с Майей. Майя, конечно, пришла к ней сама – чуть позже, – и Джорджия была вынуждена ее впустить, потому что дети играли во дворе. Майя покаянно села за стол на кухне и спросила разрешения закурить. Джорджия промолчала. Майя сказала, что в таком случае закурит и надеется, что Джорджия не возражает. Джорджия притворилась, что Майи тут нет. Пока Майя курила, Джорджия вымыла плиту, сняв нагревательные элементы и потом вставив их опять на место. Она вытерла рабочие поверхности, начистила краны и разобрала столовые приборы в ящике. Она протерла пол, огибая ноги Майи. Она работала быстро, тщательно, ни разу не взглянув на Майю. Поначалу Джорджия была не уверена, сможет ли продержаться. Но чем дальше, тем ей было легче. Чем серьезнее становилась Майя – чем дальше она уходила от разумных увещеваний, полуиронического признания своей вины и чем больше погружалась в искреннее, испуганное сожаление, тем больше Джорджия укреплялась в своей решимости, тем сильней было мрачное удовлетворение у нее в душе. Она, однако, старалась не выглядеть мрачной. Она порхала по кухне, едва ли не напевая.

Она взяла нож, чтобы отскрести налет жира с бороздок между кафелем у плиты. Да, она совсем запустила кухню.

Майя курила одну сигарету за другой, гася их в блюдце, которое сама достала с полки. Она сказала:

– Джорджия, это ужасно глупо. Поверь мне, он этого не стоит. То, что было, ничего не значит. Просто виски и удобный момент.

Она сказала:

– Я прошу у тебя прощения. Я по-настоящему раскаиваюсь. Я знаю, что ты мне не веришь. Что́ я должна сказать, чтобы ты поверила?

И еще:

– Джорджия, послушай. Ты меня унижаешь. Ну ладно. Ладно. Может быть, я это заслужила. Да, я это заслужила. Но после того, как ты меня достаточно поунижаешь, можно мы помиримся и посмеемся над этим? Когда мы станем старухами, – я клянусь, мы будем над этим смеяться. Мы не сможем припомнить его имени. Мы будем звать его «падишах на мотоцикле». Правда.

Потом:

– Джорджия, ну что ты хочешь, чтобы я сделала? Я могу простереться перед тобой на полу. Я уже почти дошла до этого. Я пытаюсь удержаться и не развозить сопли и не могу. Я развезла сопли. Ты довольна?

Она заплакала. Джорджия надела резиновые перчатки и принялась оттирать духовку.

– Ты победила, – сказала Майя. – Я забираю сигареты и иду домой.

Она несколько раз звонила. Джорджия вешала трубку. Майлз тоже звонил, и Джорджия снова вешала трубку. Ей показалось, что его голос звучит осторожно, но самодовольно. Он опять позвонил, и голос его дрожал, словно пытаясь изобразить искренность и смирение. Только любовь, и ничего больше. Джорджия сразу бросила трубку. Она думала, что ее осквернили, что ее мир пошатнулся.

Майя прислала письмо. В нем, в частности, говорилось: «Ты, наверно, знаешь, что Майлз возвращается в Сиэтл, к домашнему очагу, так сказать. Видимо, с поисками сокровища ничего не вышло. Но ты не можешь не понимать, что рано или поздно он так или иначе уехал бы и ты бы страдала, так что можешь отстрадать сейчас и покончить с этим. Ну так, может, все к лучшему? Я не пытаюсь себя оправдать. Я знаю, что проявила слабость и повела себя как последняя вонючка. Но, может быть, все-таки давай попробуем это забыть?»

Дальше в письме говорилось, что они с Рэймондом едут в отпуск в Грецию и Турцию, как давно собирались, и она, Майя, очень надеется до отъезда получить весточку от Джорджии. Но если она ничего не получит, то поймет, что́ Джорджия хочет этим сказать, и больше не будет ей навязываться своими письмами.