Солнце вынырнуло из тучи и садилось за Итилью, глядя на них своим единственным красным глазом.

Ведяна вдруг поднялась на коленях, порывисто прижалась к нему и обняла. Рома почувствовал через мокрую и гадкую одежду – тепло, почти жар её тела и понял, что сам ужасно, смертельно замёрз.

– А правда, что… – услышал он горячий шёпот прямо в ухо, так что мурашки побежали по коже – она говорила по-другому, совсем иначе, не как всегда. – Правда же, что я – живая? Как ты, да? Я это только теперь поняла. Сейчас. Как ты!

В её голосе звенел первый, удивлённый и радостный смех. Она плотнее прижалась к нему. Рома, ещё оглушённый, ещё не верящий в то, что происходит, несмело улыбнулся и обнял её тоже.

– Да. Конечно, да.

В бурю погибло много деревьев. Рома недосчитался трёх, с кем были связаны воспоминания, к кому он часто приходил, а в детстве – залезал на них и сидел, чувствуя себя господином мира: ясень на Спасской, недалеко от школы, клён в тупике у дома и любимая берёза перед крыльцом. Она рухнула на веранду и чудом не разрушила её, только треснуло стекло. Раскололась, но осталась жива яблоня под окном: половина её кроны лежала на земле, белея древесиной, как вывороченным суставом.

Разобраться с берёзой он смог только на следующее утро – вернувшись после бури, не нашёл в себе на это сил, хотя и боялся, что ствол обрушит веранду. Но он был такой уставший, мокрый и замёрзший, что единственное, о чём мечтал, – это горячий душ и постель. Ведяна же, казалось, умела регулировать температуру своего тела и домой возвращалась уже в сухой одежде. Рома ей завидовал.

Утром он одолжил у соседа бензопилу и распилил берёзу, а также упавшую ветку яблони. Груда белого мёртвого дерева, издавая сладкий свежий запах, легла в углу у забора. Когда возвращал пилу, сосед спросил, можно ли взять дрова для бани, и Рома, всё ещё оглушённый грохотом пилы и гибелью любимой берёзы, не сразу понял, о чём речь. Когда сообразил, быстро закивал и поспешил уйти, чтобы не встречаться с соседом взглядом.

Даже через неделю после бури разрушения в городе оставались заметны. Тут и там латали крыши, сдирая свернувшиеся гармошкой железные листы, кое-где они повисли на последних крепежах. Вставляли выдавленные стёкла и меняли рамы балконов. Казалось, кто-то гигантской рукой погладил город против шерсти. Обломанные ветки и сучья, а также мусор, вылезший из всех щелей, быстро прибрали, но всё равно это ощущение взлохмаченности было везде, куда ни кинь глаз.

Все разговоры были о буре. На каждом углу, в транспорте, на остановках, в магазинах, – встретившись, люди начинали рассказывать, как они пережили её, где находились и что потеряли, какие ужасы вокруг них творились, а какие – на другом конце города, где всё было страшнее и хуже, и с каждым днём размеры бедствия как будто росли.

Однако другие обитатели города быстро забыли о произошедшем. У них появились новые заботы. Буря стала той границей, за которой только маячившая зима ощутилась неотвратимо. Резко похолодало. Те птицы, что обычно покидали город, снялись, не теряя больше ни дня. Их место тут же заняли прилетевшие из леса синицы и снегири. Они осваивались с деловитостью деревенских жителей, явившихся в город по делам: инспектировали прошлогодние места кормления и ночёвок и искали новые, пока не ударили морозы, не выпал снег и делать это можно без суеты. Изменения после бури они примечали и обсуждали с неприятным удивлением и раздражением, тогда как местные уже продолжали жить как повелось.

В понедельник Рома пошёл к Алексею. Разобравшись с навалившимися делами, залатав веранду и привыкнув к зияющей пустоте в окне в том месте, где росла берёза, он вернулся мыслями к пьесе, к тому, что надо её как-то переделать, а главное, надо же задействовать злосчастный кран, о котором Стеша по вредности своего характера никак не забывала. Если на кране – вдруг – лететь самому – какой бы бредовой эта перспектива ни казалась, но пока она маячила, надо было приготовиться, – придётся цепляться надёжным способом. А сделать это можно только с помощью альпинистской обвязки. А единственное место, где её можно найти, – это у Алёши – Рома почему-то был уверен, что он до сих пор не избавился от своего снаряжения. Да и тетрадь надо бы вернуть. Как ни жалко с ней расставаться, но Рома понимал, что почерпнул из неё всё, что мог, и больше она ему не пригодится.

Он не стал звонить дяде Саше и пошёл один, рассчитывая, что вспомнит дорогу. Так и вышло: он без труда нашёл дом, нужный подъезд и поднялся на пятый этаж, узнавая лестницу и двери. Нажал на звонок и сделал шаг назад, чтобы его можно было увидеть в глазок. Стоял и ждал. Однако за дверью ничего не происходило. Нажал снова и прислушался, однако опять по ту сторону не было никаких признаков жизни.

Ушли? Все? Но куда? И главное как? Рома помнил рассказ дядя Саша, какого труда стоит спустить коляску с Алёшей с пятого этажа. Больница? Регулярное обследование?

Но почему-то в душе заскреблось.

Рома спустился и вышел из подъезда. Задрал голову, попытался понять, какие окна их квартиры, но не сообразил. Вон те, что ли, зашторенные сиреневым? Нет, он таких занавесок не помнил. Стоило бы позвонить дяде Саше. Но он стоял и в каком-то оцепенении оглядывал двор, скамейку перед подъездом, деревья, припаркованные автомобили. Чувство тревоги нарастало с каждой секундой, но вдруг как бы сквозь него проступило другое – Рома вспомнил. Он вспомнил, что уже был здесь, приходил один, без дяди Саши, и так же стоял у подъезда, смотрел на двор. Вспомнил, что тогда была хорошая погода, очень тепло и солнечно, и вспомнил, о чём говорили птицы и о чём – крысы возле мусорных баков вон там, на углу. Когда же это было? – стал перебирать в памяти вспыхивающие пятна и догадался: в тот день, в первый, когда всё только случилось и он таскался по городу, как в обмороке, его перекидывало с одной улицы на другую. Но он не ожидал, что его может привести сюда, к Алёше, и уж никак не думал, что сможет об этом забыть. Выходит, совсем никого не было у него во всём городе, кого бы ему захотелось увидеть в бессознательном состоянии, – кроме ДК и вот Алёши.

Подумал и усмехнулся, но тут же охолонуло: так ведь он и в тот день его не застал! Тоже? Или уже? Тревога плеснула с новой силой. Он будто ощупывал что-то дурное перед собой, но ещё толком не разбирал, ещё боялся обмануться. Нет, может, всё не так, не может быть так, почему вдруг, с чего?.. Но тревога росла и толкнула его в спину, вытолкала от подъезда – он пошёл по двору, лишь бы что-то делать.

Через десять шагов оказался возле мусорных баков, у которых стоял и в прошлый раз, – теперь он это отчётливо помнил. Но сейчас они были пусты – их недавно опорожнили, и никаких крыс. Два голубя, кивая головами, ходили у рассыпанных по земле недалеко от мусорки мокрых крошек. Кроме их бормотания, ничего не слышно. Рома подошёл зачем-то и заглянул в бак, постучал ногой. Нет, ясно, что, пока баки пусты, крысы сюда не сунутся. Рома видел их тропы тем чувством, которое соединяло для него теперь непонятные ему самому, неосознаваемые обонятельные знаки со зрительными, так что он именно видел эти тропы – тёмные ниточки, ныряющие за бак, пересекающие дорогу и бегущие к чёрному провалу отдушины.