– Плачь же, плачь! – кричал, когда хватало воздуха в лёгких. – Плачь!

Небо словно треснуло, шарахнуло молнией снова, раскатилось и прогремело. Рома, ослепший и оглохший, продолжал бежать. Он достиг наконец Итильского спуска, добежал до набережной и тут остановился, держась за перила лестницы.

Итиль бушевала. Он никогда не видел её такой – чёрной, мутной, клокочущей, как и небо над нею. Набережной не стало, волны нахлёстывали на асфальт и бились о самую стену. Когда они откатывали, появлялись мокрые скамейки, железные мусорки на стойках плескались и бились, как пустые ведра. И Роме только сейчас, здесь, при виде этих волн стало жутко по-настоящему: он как будто понял наконец, что происходит. «Плачь же», – произнёс шёпотом, не веря себе, и вдруг почувствовал, как горло судорожно перехватило, а потом отпустило – и в этот момент сверху ухнул дождь.

Теперь вода была везде: била, шумела, молотила и вспенивала итильские волны. Ветер стал заметно слабее, но ещё хаотичнее, он метался над рекою то к берегу, то от него, а Рома видел, как разворачивает вместе с потоками воздуха дождевые потоки, как будто кто-то передёргивает занавеску то в одну, то в другую сторону. Добежав до реки, он как будто забыл, куда стремился. Он стоял над набережной, глядя на реку, и ничего уже не чувствовал.

А потом вспомнил о ведяне. Поднял голову и огляделся. Пространство скрывалось за дождём, не было видно ни леса, ни пляжа. Однако река как будто успокаивалась, волны уже не нахлёстывали на бетонную стену, и Рома подумал, что идти по набережной всё же безопасней. Он перемахнул забор и пошёл в сторону леса. Когда волны накатывали и омывали ноги, он с удовольствием чувствовал, что вода в реке теплее, чем дождь, но хватался за железные перила – боялся, что его унесёт.

Он нашёл её на пляже, примерно в километре от города. Она сидела за кустом ивы и плакала. Маленькая, мокрая с ног до головы, она ревела, как ребёнок, уткнув лицо в ладони. Всё её тело содрогалось, когда она вздыхала. Увидев её, Рома почувствовал, что последние силы уходят. Путь по пляжу отнимал их с каждым шагом, мокрый песок налип на джинсы до колен, ноги проваливались, идти было тяжело, как по рыхлому снегу. Только там, где волны намыли и уплотнили песок, было легче, но Рома отчего-то упрямо отворачивал от реки всё дальше и дальше к полосе проступавшего из-за дождя леса, спускавшегося к реке за городом.

И увидев её, понял, почему отворачивал. Она тоже шла к лесу, бежала к нему по берегу, как к спасению, но не выдержала, села, где была, и заплакала. Увидев её, он ощутил вплеск надежды, дернулся к ней – и буквально рухнул рядом, потому что ноги подкосились.

Она не подняла глаза, но поняла, что он тут, он это видел. В нём всё сжималось. Ему хотелось её защитить, спасти, взять на руки, унести отсюда, обогреть, сделать так, чтобы она никогда, никогда больше не плакала. Но между тем он боялся коснуться её. Только сейчас, увидев, он почувствовал свою вину, и это было так невыносимо, что он не понимал, как теперь себя вести, как заставить её взглянуть в глаза – почему-то казалось, что она больше не захочет, ни за что не захочет посмотреть ему в глаза, и эта мысль сжимала его болью.

Наконец он протянул руку и коснулся её коленки. Кожа была тёплая, теплее дождя и ветра, и это почему-то сразу успокоило и отрезвило, как согревали и успокаивали итильские волны на набережной. Он подвинулся ближе, обнял её и стал целовать руки, закрывавшие лицо, потом снял их и целовал щёки, лоб с налипшими волосами, закрытые глаза, страдальчески искажённые губы. От волос её пахло рекой, лицо было некрасиво и болезненно, как у ребёнка, но Рома задыхался от нежности – ему казалось, что он её никогда не видел такой настоящей, такой живой, как сейчас. Потом он склонился к её рукам, которые всё ещё держал в своих, и стал целовать тёплые, мягкие ладони, и сам уже готов был разреветься от нежности, как вдруг услышал её голос.

– Что это? – спросила она с удивлением, судорожно вздохнула, потому что слёзы снова душили её. – Что… со… мной?

– Что? – Он не понял. Поднял глаза и посмотрел на неё. Она глядела с болью, как животное, которого заставили страдать, но оно не понимает, что с ним, ещё силится встать и не чувствует источника своей боли.

– Что со мной? – повторила она. – Это что?

Она коснулась лица, провела по глазам и посмотрела на свои мокрые руки, будто могла увидеть на них свои слёзы.

– Ты плачешь.

– Но я не могу, – пробормотала она, глядя на него с растерянностью.

– Что ты, это же хорошо. Ты плачь, поплачешь – и всё пройдёт, – стал говорить Рома утешительно.

– Больно.

– Нет, что ты! Слёзы – это не больно. Они помогают. Всегда.

– Нет, это больно, это так, это… никогда! – Слова вырывались с судорогой. – Разрывает. Изнутри рвёт. – Она глядела на него с надеждой, будто ждала, что он поймёт её без объяснений, скажет всё сам и остановит её страдание.

Рома поднялся на коленях, обнял, положив её голову себе на плечо, и стал мерно качаться, будто баюкал ребёнка. Он сам уже успокоился и всё как будто понял. Страх прошёл. Он понимал теперь, что всё зависит от него, и это вселяло спокойствие.

– Я виноват, – сказал тихо, в такт своему раскачиванию. – Прости меня.

Она тут же порывисто отстранилась и вгляделась в него. Кажется, она только тут вспомнила, с чего всё началось. Смотрела на него во все глаза, будто не узнавала. Потом провела ладонью по лицу, по глазам – она больше не плакала, хотя сама не заметила этого.

– Да. Ты, – сказала, как будто начала припоминать. – Ты стоял там. С чужой. Но зачем ты стоял? Ты не хотел её, я видела. Но если ты её не хотел, почему ты тянул её к себе? Зачем?

Она говорила всё быстрее и быстрее, уже плохо подбирая слова. Рома видел, что ей тяжело говорить, она опять вот-вот расплачется, но не знал, что ей отвечать – и снова обнял её, спрятал лицо у неё на плече, в мокрых, пахнущих Итилью волосах.

– Так, всё так. Я знаю, – бормотал, тоже не подбирая слов. – Это сложно. Это как… Я не знаю.

Он вдруг вспомнил весь свой день в ДК, и не одну только Любочку, но и Тёмыча, и дядю Сашу, весь их театр, и тётку в киоске, вспомнил, как он купался в новом чувстве – власти над ними, своей власти, потому что он может то, что не дано им, понимает больше, видит и слышит больше, чем они, и это словно делало его лучше, делало его важнее. Но почему? – подумал и зажмурился от этой мысли и сильнее прижался к ведяне, будто хотел закрыться ею. Ему стало невыносимо стыдно.

Не другой. Такой же, как все. И всё в нём такое же – ломкое, слабое. Дурное.

– Бедный, – услышал вдруг. – Бедный, – повторила ведяна. Он чувствовал, что она смотрит на него, разглядывает, но не мог открыть глаз – не мог представить, как посмотрит теперь в её глаза.

Вдруг вздрогнул – это она коснулась его лица пальцами. Понял, что дождя уже нет, и открыл глаза.

Пространство было пустое и умытое. Ветер уже не рвал воздух, он не метался по пляжу, холодный и нервный, и без его воя и без дождя стало вдруг слышно далеко. Но нечего было слышать – плескала река, гудели прибрежные сосны. Пространства было много, воздуха много, и одна пустота кругом – только они вдвоём на всём пляже.