Как вдруг кровь в нём ухнула, откатила вся, и его отбросило от Любочки.

Возле входа, глядя прямо на него, стояла ведяна. А потом повернулась и вылетела из ДК. Порыв холодного, влажного ветра ворвался в фойе прежде, чем дверь с грохотом захлопнулась.

Рома услышал, как стучит в голове его сердце.

Только не рассказывай…

– Ой, что это? – Любочка вздрогнула, а потом уставилась в окно. Её лицо исказилось. – Ой, дождь! Как же так-то? Я уходила, небо чистое! Ой, я побегу, у меня же там всё!

И она исчезла, а Рома молчал, будто разучился и говорить, и думать. Из этой своей немоты он смотрел в окно на площадь, деревья, флаг на здании администрации. Небо темнело с невозможной, сверхъестественной скоростью. Как будто там открылся колодец и из него выливался, клубясь и заполняя весь окоём, чёрный, кипучий дым. Он сбивался в тяжёлые тучи, они набухали в мгновение ока и вот-вот были готовы ухнуть дождём. Порывы ветра налетали с Итили, было видно, как треплет деревья, как срывает с них охапками листья, как рвёт флаг. Через площадь бежали люди, подгоняемые ветром и надвигающейся бурей. Кто-то стал заскакивать в ДК, в открывавшуюся дверь рвался холодный ветер. Ложась на него всем телом, к администрации пробивалось слабое, безвольное существо. Ветер рвал волосы, каждый шаг давался с трудом. Рома смотрел и не узнавал Любочку. Фойе наполнилось людьми, они столпились у окна, смотрели на улицу, что-то говорили – Рома не слышал их и не понимал. Он и на красную фигуру скоро перестал смотреть, переведя взгляд в этот открывшийся над Итилью гигантский колодец с чернотой.

На фоне этой бури, на фоне этого буйства та тишина и пустота, которые вдруг образовались в собственной душе, казались мертвенными. И между тем он очень хорошо понимал, что происходит, в нём не было ни сомнения, ни самообмана.

И он так же ясно знал, что должен сейчас делать.

Наконец знание стало решимостью, в тело будто вернулась кровь. Он почувствовал возможность пошевелиться и сорвался с места, протолкался к выходу, навалился всем телом на дверь, вышиб её и выскочил на улицу.

Буря уже вызрела, уже кипело и клокотало в воздухе. Деревья качались, наклоняясь как-то невозможно, нереально низко. Площадь была пуста. Ветер свистел и завывал в проводах. Рома видел, как раскачиваются автомобили, припаркованные боком к ветру. Мусор, листья, пакеты летели через площадь, как будто где-то включили гигантский пылесос. Ничего живого не было видно – всё схоронилось. Рома тоже понимал, что единственный разумный шаг сейчас – забиться и переждать, это знало его тело, это твердил инстинкт, – но про себя он твёрдо понимал, где должен находиться, хотя и не представлял, как туда дойти.

Но надо. Он отлип от стены и стал спускаться с крыльца сбоку, намереваясь юркнуть влево, в проход между ДК и «Ёлочкой», где стояли качающиеся, гудящие сигнализацией автомобили. Надо было обойти площадь и спуститься с холма к реке – там, на берегу, он найдёт её, он был в этом уверен. Найдёт, если его не снесёт, не раздавит, если он вообще доберётся туда. Но об этом не думал. Он вообще сейчас ни о чём не думал и почти не понимал, что делает, ветром наполняло голову, он слышал только его рёв, свист в проводах, шум деревьев, треск и скрежет сдираемого с крыши железа.

Дышать было тяжело, воздуха не хватало, хотя, казалось бы, воздуха сейчас так много, как никогда, весь мир состоял из взбесившегося воздуха, и именно поэтому он не попадал в лёгкие, чтобы сделать вдох, приходилось отворачиваться и открывать рот. Цепляясь за машины, напрягая все мышцы и всё равно чувствуя, что асфальт стал как лёд, Рома преодолел проулок, пробежал вдоль стены, слыша жуткие скрипы над головой, и ступил в скрытую за деревьями и забором дворовую часть.

Он ждал, что тут будет тише, но оказалось – страшней. Деревья словно доживали последние секунды. Они стонали, трещали, они качали уже совершенно голой кроной, с них осыпались ветки, и Рома понимал, что находиться в деревьях опасно, но в то же время только тут он мог не ползти, цепляясь за всё подряд, а передвигаться быстрее. Он побежал, огибая площадь, соображая, где удобнее преодолеть глухой забор, огораживающий «Ёлочку», и уже когда был на его углу, услышал жуткий звук, будто кто-то голыми руками рвал железный лист: кусок кровли, сорвавшись с крыши, со всей силы, как снаряд, вдарил по стоящей машине и отскочил, заскользил по асфальту, подгоняемый ветром. Машина раскачивалась, осколки стекла уносило ветром, было видно, как он прорвался в салон и рвёт и треплет его изнутри, но звука сигнализации Рома не слышал, его просто не доносило – всё происходило в жуткой, нереальной немоте.

Он пришёл в себя от хруста и треска над самой головой, отскочил и дёрнул дальше, на бегу оборачиваясь – большой сук шарахнулся в двух шагах от того места, где он только что стоял.

Больше не останавливался и не смотрел по сторонам. Напрягая все силы, он бежал вниз, с Нагорного, мимо гаражей, хозяйственных построек – всего, чем была застроена дворовая сторона холма. Он никогда не ходил здесь и не знал, не наткнётся ли где на забор, однако делать было нечего. Наконец выскочил к линии домов и догадался, что это Подгорная улица, маленькая, красивая, которая спускается к Итили, но в какой-то момент, словно одумавшись, уходила вбок и выворачивает на Спасскую. Как сейчас спускаться по Спасской, Рома не мог вообразить: Подгорная, застроенная одноэтажками, заросшая деревьями и кустами сирени, не имела сквозного коридора к Итили. На Спасской же сейчас будет как в аэродинамической трубе.

Но другой дороги к реке не было.

Посреди Подгорной, где он выскочил, вдоль проезжей части лежал ствол тополя с широкой кроной. Два других дерева упали ниже, один лёг на забор и стоящий за ним автомобиль, другой перегородил дорогу. Рома перелез через него, позволив себе обернуться, чтобы понять, нет ли поблизости другого дерева, которым его может накрыть. Он снова увидел небо, набрякшее, болезненное, клубящееся, дождь, разрывавший его, никак не начинался, и Рома вдруг почувствовал, словно этот ком, что сейчас давит небо, стоит в его собственном горле, душит и не может прорваться слезами. «Плачь же, плачь, – забормотал сквозь сжатые зубы, устремляясь дальше между заборами и домами. – Плачь, станет легче. Вот увидишь. Плачь!»

Ему показалось, что небо зажмурилось: вдруг ещё больше потемнело, а потом прямо над Итилью, то есть почти над ним шарахнула, разрезав черноту и ослепив его, белая злая молния, и прогремел гром. Тут же заревели все автомобили, стоящие во дворах, налетел новый порыв ветра, и Рома, который в этот момент как раз выскакивал на Спасскую, увидел, как падает столб со связкой трамвайных проводов, и вся их гирлянда через улицу срывается, разбрызгивая искры, кренятся и трещат другие столбы. Он инстинктивно дёрнулся обратно в проулок, прижался к забору и присел, но провода рушились далеко. И в то же время он заметил, что ветер будто бы стал ослабевать, теперь он налетал порывами, может, более резкими, но между приступами явно слабел, так что появилась возможность бежать вниз по Спасской. Рома понял это и пустился со всех ног, превозмогая ветер, хватая его открытым ртом.