— Что ты такой взъерошенный? — поинтересовался Иван, стоило Алексею перешагнуть порог кабинета. — Влетело и в хвост и в гриву?

— Это еще ласково сказано. — Алексей подошел к своему столу и опустился на стул. Сумерки уже опустились на город, и в комнате, кроме Вавилова, других агентов не было.

Пригладив рукой волосы, Поляков откинулся на спинку стула, вытянул ноги и закрыл глаза.

— Ты поспать сюда заявился? — вежливо справился Вавилов.

— Дай отойти немного, — попросил его Алексей, — меня чуть не четвертовали в семейке Гейслеров, словно это я похитил их ненаглядного дитятю. Надо же было так повезти: оказаться в том самом месте и в ту самую минуту!

— Ты допросил гувернантку?

— Допросил. Но что толку? Другие свидетели, в основном прохожие, тоже как следует ничего не разглядели. Все произошло мгновенно, словно специально было подстроено.

Но сам Гейслер не получал никаких писем с угрозами или предупреждениями. Клянется и божится, что дела у него в порядке, особых врагов не имеет. Выкупа тоже пока не потребовали. Странное какое-то похищение…

— По твоему мнению, гувернантка имеет к нему отношение?

— Пока не разобрался. Мне пришлось отвезти ее к себе домой. Оставил на попечение няньки. Гейслеры ее выставили даже без выходного пособия. Мадам закатила истерику, бросалась на девушку с кулаками, пришлось вызывать доктора и отпаивать ее каплями. У самого судьи прихватило сердце…

Одним словом, сплошной бедлам! Крики, слезы, ругань… Завтра немного успокоятся, тогда и поговорим.

— Хворостьянов вызвал к себе Федора Михайловича, поэтому я и торчу здесь, не ухожу. Тебе он тоже велел его дождаться. — Вавилов подпер щеку кулаком и с тоской посмотрел в темный проем окна. — Не иначе светопреставление начинается! И все на нашу голову! Ни одного лета не помню, чтобы сразу столько преступлений случалось! Словно обвал какой-то!

— Ты по гадалке работал?

— Работал! — зевнул Иван во весь рот. — Картина вырисовывается интересная, но вполне банальная. Похоже, Клементину ограбили и убили, и без молодого помощника здесь не обошлось. Сегодня допрашивал горничную и кухарку. Кухарка — бабка хитрая, но недалекая и особо ничего не знает или очень умело скрывает. Горничная — та поумнее и рассказала мне много занимательного из жизни прорицательницы и ее окружения. Оказывается, у Клементины, то есть у Зинаиды Бучилиной, в несгораемом шкафу, который мы осматривали в ночь убийства, действительно хранились кое-какие драгоценности. Сегодня утром я его осмотрел еще раз. Он довольно примитивной конструкции, и замок легко открывается хоть гвоздем, хоть пилкой для ногтей. Лидия, горничная, заявила, что иногда мадам открывала сейф, надевала на себя украшения, садилась перед зеркалом и вздыхала. А горничной объясняла, что они дороги ей как фамильные воспоминания. По словам Лидии, из шкафа исчезли две нитки крупного жемчуга, кольцо с сердоликом и голубой бриллиант в оправе из золота.

Я беседовал с Вайтенсом, и он рассказал, что пару месяцев назад Бучилина приносила ему свои драгоценности и просила назвать их настоящую стоимость. Вайтенс оценил нитки жемчуга в триста рублей, а кольцо с сердоликом и вовсе в пятьдесят. Оно имело только историческую ценность. Бучилина рассказывала — правда, я сомневаюсь, есть ли в этом рассказе хоть капля правды, — что под его камнем хранился крохотный локон, который якобы принадлежал Евдокии Лопухиной — первой жене Петра Великого. Известно, что она закончила свою жизнь в монастыре, куда ее спровадил супруг. Князь Драгомиров, который был влюблен в царицу, выпросил у нее кольцо с локоном на память. С тех пор оно, как реликвия, переходило в роду Драгомировых от отца сыну. А к гадалке попало вроде случайно от какого-то купца или торговца. Тот якобы купил его у княгини Вепревой, дочери князя Николая, последнего из рода Драгомировых. Он погиб на клипере «Верный» во время Крымской кампании. Одним словом, род Драгомировых приказал долго жить по причине прекращения прямого мужского потомства.

— Ничего себе накопал! — поразился Алексей. — Неужто горничная так много знает?

— При чем тут горничная? — улыбнулся Иван. — Но она мне и впрямь кое-что более интересное преподнесла, чем история пустячного кольца. Но сначала о бриллианте. Вот здесь-то горничная как раз не знает, откуда он появился у Бучилиной. Признаться, я подозреваю, что он достался гадалке не слишком честным путем.

— У тебя есть основания это подозревать?

— Вполне, и очень обоснованные. Не такой дар был у нашей прорицательницы, чтобы ей дарили столь ценные презенты. Вайтенс тоже про бриллиант ничего не слышал. Выходит, Бучилина или знала его настоящую ценность, или предпочитала держать в секрете, что у нее хранится подобная редкость.

— Редкость?

— Ну да! Вайтенс объяснил, что такие камни встречаются редко, и если это не подделка, то стоят целое состояние. Практически они все известны под своими особенными именами.

Знаешь, когда я ему сказал, что у Бучилиной имелся редкостный бриллиант, ювелир необычайно возбудился. Мне показалось, что Вайтенс знает, о каком камне идет речь. Но сам он это категорически отрицает.

— Ты прав, это уже кое-что! А Сыроваров как? По-прежнему запирается?

— Михалыч велел привезти его из тюрьмы. Сам долго с ним разговаривал. Я сидел за ширмой, поэтому в курсе, что к чему. Сыроваров явно собрался с мыслями. Отвечал на вопросы очень любезно, не нервничал. Сказал, что крайне удивлен и опечален, что у Федора Михайловича, человека весьма им уважаемого, могла появиться хоть на минуту мысль, что он убил и ограбил свою покровительницу. Называл мадам милейшей и умнейшей женщиной, но вместе с тем с прежним упорством отказался давать объяснения своего времяпрепровождения вечером накануне ее убийства. Как Михалыч ни бился, как ни доказывал ему необходимость установления алиби, как ни уверял, что все сказанное Сыроваровым не выйдет за пределы его кабинета, что ни одно имя, особенно женское, которое он назовет, не будет скомпрометировано, — все напрасно! Сыроваров уперся как бык и все твердил: «Я готов идти на всякие печальные последствия своего отказа, но решительно не желаю отвечать на ваши вопросы!» — Иван скорчил гримасу и очень похоже передразнил Сыроварова.

— И что? Так ничего и не сказал?

— Конечно! По правде, я его зауважал! И даже стал сомневаться, виновен ли он на самом деле. Когда человек пытается замести следы, он цепляется за всякую мало-мальски важную закорючку, чтобы обеспечить себе алиби. А тут сам себя топит в угоду ничем не объяснимым понятиям о чести и достоинстве.

— А Федор Михайлович как отнесся к его заверениям?

— Отдал его в руки судебного следователя Карнаухова, а он, сам знаешь, еще тот типус. Ухватился за известный всем факт, что Сыроваров на несколько часов скрывался из дома, и снова законопатил его в тюрьму. А Михалыч потом оправдывался, объяснял, почему не может следовать своим внутренним убеждениям и не считаться с конкретными фактами, и поэтому, дескать, вынужден передать его дело судебному следователю. Сроки уголовного дознания истекли, теперь Карнаухов возьмется за Сыроварова, но не думаю, что ему удастся нас обойти! — Иван окинул Алексея победным взглядом, довольно улыбнулся и принялся хлопать себя по карманам, упустив из виду, что оставил свои часы на подоконнике.