оставалась там спать, хотя все-таки не каждую ночь. По крайней мере, мне так казалось.

– Откуда ты знаешь? – тихо спросила я.

– Мне позвонила Мэйбл Тернер, ваша соседка. Она беспокоится. Сказала, что пыталась поговорить с твоим папой, но тот утверждает, что все в порядке.

– Мама много работает, вот и все. Над новой серией.

– Я знаю Джун не хуже, чем вы, и могу поклясться, что никакая серия тут ни при чем. Почему вы не сводили ее к кому-нибудь? Ведь есть же психологи при больнице.

– Психологи? – переспросила я. – Это еще зачем?

Тетя Роз выпрямилась, и кресло-качалка накренилось вперед.

– Генри, ты постоянно торчишь на работе. Теперь даже по субботам. А ты, Джун, сама себя убедила, что занимаешься какой-то там вшивой серией. Но вообще-то вы оба просто по уши завязли в болоте.

Я покачала головой. Тетя Роз нагрянула сюда, будто из Мемфиса глядела на нас через волшебный телескоп, позволяющий проникнуть в душу. В этом была она вся. Ей казалось, что любого можно разобрать по учебнику психологии.

– Мам, скажи ей, что с тобой все нормально.

Тетя Роз гнула свое:

– Джун, я отвезу тебя на пару недель в Мемфис, и никаких «нет».

– Роз, я не могу. Не могу сорваться и уехать, – слабым голосом ответила мама.

– В воскресенье ты сядешь со мной в автобус, Джуни, и точка.

Папа не возражал. Может, он даже рад был вмешательству. Может, и мама тоже. Я попыталась прочесть ответ на папином лице, но не сумела поймать его взгляд.

– А ты, Генри…

– Тетя Роз, – перебила я, – нельзя вот так приехать и разворотить всю семью. Ты не видишь полной картины. Мы с мамой теперь ходим по воскресеньям в церковь. С ней все в порядке. А папа работает не больше обычного. Просто прибавилось пациентов.

Она повернулась ко мне:

– Сивил Таунсенд, а сама-то ты почему не работаешь? Ты же с лета сидишь без дела. Мэйбл говорит, что каждый день ездишь в суд. Это не твои дети. А ты мотаешься туда, будто их мамаша.

– Роз.

– Прости, Генри, но ты ведь знаешь, что я абсолютно права.

– Мне сложно сейчас найти работу в Монтгомери, тетя Роз. Все считают, что я виновата.

– Никто так не считает, детка, – сказала тетя Роз.

– Обо мне шепчутся за спиной. Говорят, что я только спокойствие нарушаю. Обвиняют в случившемся с девочками. Даже в церкви на меня косо смотрят.

Тетя Роз и бровью не повела.

– Кто это шепчется?

– Все.

– Золотце, всегда найдутся те, кто не понимает, какие жертвы можно принести ради правосудия. Ты пытаешься ужасную ситуацию сделать хоть немного лучше. Если ты сама это знаешь, остальное неважно.

Жертвы ради правосудия? Наивная тетя Роз. Она слишком долго жила вдали от Монтгомери. Будь то взрыв в церкви Бирмингема или история Руби Бриджес[44], черным девочкам правосудия не достается – не доставалось никогда.

* * *

В воскресенье, когда мы с мамой планировали пойти в церковь, папа проводил их с тетей Роз на автовокзал. Я не нашла сил поехать. Слишком больно было видеть маму в таком жалком, уязвимом состоянии. Тетя Роз побудила нас взглянуть на самих себя словно в зеркало, и мама больше не могла бороться с истощением. Ее глаза словно впали, щеки обвисли, и лицо как никогда раньше стало выдавать возраст. Когда я зашла к ней в комнату утром перед отъездом, она сидела в оцепенении, а тетя Роз ее одевала.

Попрощались мы дома. Тетя Роз пообещала, что ко времени возвращения мама преобразится настолько, что начнет готовить еду. Папа в ответ только рассмеялся. В день свадьбы мама ясно дала понять: готовить она не умеет и учиться не собирается.

Через пару дней после того, как тетя Роз с мамой уехали, папа стал подыскивать начинающего врача, который мог бы помогать ему с практикой. Он вступил в мужской поэтический кружок со встречами по воскресеньям. Я подолгу валялась в постели, а после обеда пялилась в телевизор. Казалось, будто родители меня бросили.

Как-то раз в боковую дверь постучал Тай, но я не открыла. Тогда он оставил записку.

В Университете Алабамы ищут дипломированную медсестру. Устроишься – буду приносить тебе кофе.

К записке прилагалась листовка, надорванная вверху. Тай мог бы переписать информацию, но вместо этого просто сорвал объявление. Я сложила листок и бросила в ящик письменного стола.

Я привычно упивалась жалостью к себе, когда после обеда позвонил Лу и сообщил, что защита закончила излагать свою версию.

– Так быстро? И что это значит?

– Они предоставили документы и заявили ходатайство о прекращении дела. Якобы иск мы подали преждевременно. Затем они предъявили доказательства, что Министерство здравоохранения уже пересматривает руководство по стерилизации. Мол, мой иск больше ни на чем не держится.

– Что ответил судья?

– Он сказал, – Лу передразнил его сиплый, тягучий выговор: – Я приму это к сведению.

– Прямо один в один.

– Еще бы. Я этот голос уже во сне слышу.

– Что теперь?

– Будем ждать.

– Сколько?

– Недолго. Перечитает протоколы, напишет решение.

– Насколько недолго?

– Не знаю. Слушай, а почему ты вообще дома днем? Может, сходим поесть? Я как раз собираюсь в «Бен Мур»[45].

– Не могу, кое-какие дела.

– Ну тогда позвоню тебе, если что-то узнаю.

– Спасибо, Лу. Серьезно. Спасибо за все.

– Еще рано благодарить.

Уже перевалило за полдень, но на мне все еще была пижама. Сунув ноги в тапочки, я побрела на задний двор. Белое пластиковое кресло скрипнуло под моим весом. Заголосил чокнутый соседский петух. Я прикрикнула на него, и он затих, словно смутившись. Я скользнула пальцами между пуговицами пижамы и прикоснулась к мягкому, округлому животу, пытаясь представить, как он менялся бы по мере развития плода.

Ветер холодил кожу. Меня терзало немало вопросов, но я знала, что на большинство из них способен ответить только Господь. Правда ли мама больна? Что происходит между мной и Мэйсом? Стоит ли вернуться в клинику? Есть ли моя вина в том, что девочек стерилизовали?

Было время, когда мы разговаривали. Я делилась с папой. Папа делился с мамой. Мы не хранили секретов – мысли передавались внутри семьи словно между вершинами треугольника, и эта близость естественным образом помогала найти ответы.

Я никогда до конца не понимала маму, поэтому предложение обходиться с ее депрессией как-то иначе, чем мы привыкли, поставило меня в тупик. Мне казалось, что ключ таится в ее картинах, в их способности обретать самые разные смыслы в зависимости от зрителя. Свобода интерпретации, на мой взгляд, была важным догматом маминых представлений о гражданских правах.