являлся палач.) Держался он мужественно, но одинокая старость – это наказание за бездарно потраченную молодость. Он старался исповедаться, а я подумал, что наука шагнула очень далеко вперёд, поднялась на самую вершину – и увидела на вершине религию. Ту самую, которую давно осмеяла, отвергла и низринула. И вот, передо мной сидела наука без религии. Тело без души. И каялось в бездарно прожитой жизни. Это тело много познало и свершило, но не уяснило главного – ради чего всё это?

Старик закрыл глаза и замер в кресле, тихонько посапывая. Я встал, вышел из дома, в булочной на углу купил хлеб, сыр, яблоки и шоколад. Это был весь ассортимент, причём народу в магазине оказалось много, а цены: плитка шоколада – три сотни, булка хлеба – полторы. Ещё в углу витрины лежала колбаса типа «Сервелата», но её почему-то никто передо мной не взял, и я тоже решил не рисковать.

Хозяин спал в кресле, нервно шевеля пальцами и губами, и я прошёл на кухню. Заварил чай, сделал бутерброды и принёс в гостиную. Дед проснулся, оглядел стол и сурово предупредил:

–У меня нет денег, чтобы оплатить это!

–У вас есть информация, которая стоит хороших денег. А ещё я вам предлагаю обдумать переезд в Россию. Точно не скажу, дадут вам там руководить лабораторией или пошлют копать картошку, но, по крайней мере, у нас старикам платят вполне достойную пенсию по старости, а в пяти кварталах негры не режут белых.

Дед отбросил сантименты и принялся за бутерброды с сыром. Потом стукнулся ногой об автомат, лежащий на полу, неловко поднял оружие за рожок и убрал в шкаф. У меня сложилось впечатление, что он понятия не имел про флажок переключения режима огня и другие тонкости обращения со стрелковым оружием.

После обеда мы поднялись на второй этаж, и хозяин без тени сомнения торжественно вручил мне свой ноут:

–Изучайте, молодой человек! Это не ради денег, хотя и от них не откажусь. Нищета унижает. С вашего позволения, я полежу на спине. Семьдесят восемь лет – это, знаете ли, возраст. Можно конечно начать ходить по врачам, потом кормить этих дармоедов до бесконечности, а они будут находить всё новые и новые болячки, пока у тебя есть деньги на карте. У меня их давно нет. Поэтому медицине я неинтересен. У нас в моде пластическая хирургия, замена органов чужими и искусственными, изменение формы носа. Ладно, если вы не очень торопитесь – у нас ещё будет время побеседовать. Я давно не разговаривал по-русски. У меня сильный акцент?

–Да. В России вас примут за иностранца. Хотя говорите вы правильно.

–Я не поеду в Россию. Я родился тут. Мои родители лежат тут. Мои студенты воюют тут. Я не люблю выглядеть глупо. И не гожусь для антиамериканского интервью. Всю жизнь я отдал этому государству. Что-то менять уже поздно. Всё, что я хочу – это выпустить очередь в первого черножопого, который ворвётся в мой дом. А второй пусть стреляет мне в грудь.

–Я уважаю ваш выбор. Всё что могу сделать для вас – покажу, как снять автомат с предохранителя. Не то вас убьёт не второй черножопый, а первый. И вы умрёте окончательно разочарованным в жизни.

Старик улыбнулся и пошёл в спальню, а я спустился на первый этаж и погрузился в дебри профессорского ноута.

Григорьев до вечера ещё два раза выходил из комнаты: поесть хлеба с сыром и убрать деньги в сейф. Когда я разобрался в том, что находилось в его ноуте, то с лёгкой душой вручил деду миллион зелёных и пятьсот песо разных форм и размеров. (Главное – многие из них были серебряные. Как рассказал Григорьев – лет пятнадцать назад у населения под страхом десяти лет каторжных работ вновь, как во времена второй мировой войны, конфисковали всё золото. А через пару лет – и серебро. Оно ещё продолжало ходить на чёрном рынке, и чем меньше его оставалось в обороте, тем дороже оно ценилось.)

Информации в маленьком профессорском ноуте нашлось столько, что я лазил в ней до самой ночи, но едва ли перелопатил десятую часть. В итоге всё заархивировал хитрой программой, запаролил и отправил в Мехико на тот же ящик. Через час пришёл ответ: «Молодец! Зря времени не теряешь. Рыбалка – что надо. Акул пока не видно. Ждём дома».

Уже поздно вечером я лёг на диван на первом этаже и мгновенно уснул. На душе царило абсолютное спокойствие. Я узнал свою тайну. Разгрыз этот орех, хоть и пришлось пожертвовать парой коренных зубов. И даже если сейчас в дом вломятся пауки из ЦРУ, то они опоздали: инфа ушла в Москву. Но в дом никто не вламывался. Иногда вдалеке гремели взрывы, стучали пулемёты. Пару раз по улице проехали машины, пробив в железных ставнях щёлки своими фарами и нарисовав на потолке чудище тенью от пыльной люстры.

В семь я проснулся и долго лежал не двигаясь. Почти на всей душе было светло и тихо. Только где-то темнела тень какой-то до сих пор нерешённой проблемы. Я закрыл глаза и стал вспоминать события последних дней. Трупы в трёх кварталах западнее наверняка уже нашли, но сюда с обыском вряд ли кто-то придёт. По крайней мере – сегодня. Задерживаться я тут, конечно, не буду, но хоть один день надо отлежаться, попить хорошего чая, найти одежду по размеру, а не ходить в этих пидорских тряпках. Нет, проблема сидела не тут. Я пошёл по закоулкам мозга. Постучал в дверку: «Привет, роднульки! Как вы там? Пока вашему мужу и папе везёт. И даже появилась надежда вырваться из этой клоаки. Хотя, гнать! Гнать надежды! Надежда расслабляет. Сколько матросов погибло оттого, что их судно село на мель, когда на горизонте показался родной маяк, и народ бросился открывать последнюю бочку рома! Терпим, родные. Стиснули зубы и прорываемся. Поди, прорвёмся!»

Где же сидит эта проблема? Деньги? Вроде пока хватает. Ещё восемь миллионов в тысячных купюрах, на которых изображён президент Кеннеди. Кажется, именно он почти сто лет назад хотел сделать доллар государственным, а не частным. За что был тут же застрелен, а вот теперь его лик украшает самый большой номинал этой никчёмной бумажки! Стоп! Станцию хотели делать на Луне. Оболванивать всех оптом, без разбора. Меня просили найти ещё двух учёных, Эткина и Михалкина. Они, вроде бы, тоже работали в какой-то секретной лаборатории в городе Колумбия. Это километров четыреста западнее. Есть