Я достал коробки и сразу же узнал одну. На крышке – рисунок, притворяющийся фотографией: зефир (имитирующие пышные белые буквы) в шоколаде (коричневой прописью), на тарелочке выложен цветок из шести штук, покрытых чутким, недавно застывшим шоколадом. Эта коробка хранилась у бабушки на шкафу, там были, кажется, письма и открытки. Я часто открывал её и нюхал, мне хотелось почувствовать запах шоколада, но пахло бумагой, полиграфической краской. Я жадно развязал бинтик. Сверху лежал, как и всегда, рисунок, который Денис нарисовал бабушке: сгрудившиеся, фломастерные буквы говорят (до сих пор): «Бабушке от Дениса. В день рождения. 1982 год, 21 декабря» Дата вспомнилась, как номер телефона, по которому не звонил последние двадцать лет, а раньше звонил часто. На рисунке сине-красно-зелёные цветы (жёлтый засох и не писал?). Денису в восемьдесят втором году было семь лет. Получается, восемнадцать лет оставалось до смерти, тридцать шесть лет до сегодня. Под рисунком оказались открытки, которые бабушка получала от Муси, праздники скапливались к зиме: красный флаг, звёзды – 7-е ноября; не делятся пополам (невольно подсчитываешь) розы, тюльпаны, ромашки – С Днём Рождения; два снегиря на снежной ветке, часы, приближающиеся к полуночи – С Новым годом (а после девяносто первого и – З Новим роком і Рождеством, Рождество нависало над советской ёлочной веточкой, шишечкой и начатой огнём свечкой); потом жёлтеньким над мимозами – С 8-м Марта; на синей ленте над цыплёнком и верующими крашеными яйцами – С Праздником (первое время прямо не писали, будто не верили, что можно, но мы про себя добавляли: Пасхи); трудящийся голубь с красной лентой в клюве – С 1 Мая; и тут же, хоть от почтового ящика не отходи, гвоздики, танк – С 9 Мая. Я стал читать одну за одной, но оказалось скучно. Не своим голосом как будто Муся писала: Дорогая сестричка Галочка, поздравляем тебя, Володю, Наташу, Дениса (добавлено) и Юрочку (едва поместился в строку) с Новым годом, желаем здоровья и мирного неба над головой, подпись хоровая: семья Легостаевых. Писем в коробке не оказалось, и тут же замаячил сколоченный из фанеры такой ящичек, с замочком, с ремешком, за который можно было его носить. Открываешь – а там толстая пачка писем тёти Муси. Где он?

Вторая коробка из-под конфет ничего мне не напоминала, и я удивился: где же бабушка держала её. Бинтик тут был завязан особенно туго, предостерегающе, но я вцепился и развязал. Там в пакете лежало несколько, не больше десяти, писем. Я открыл первое, не узнал почерк (буквы будто отдельные) и стал читать. Наташа (это мамина коробка, догадался я) воть я тебе ешо что напишу у нас у Нади она купила себе назиму калголки называет но ты ето знаешь чулки и штаники все туть точно больно я глежу у нее тепло и хорошо ей но оне унее коричневы и волнами а у Иры серые тоже волнами Надя покупала прошло около месяцу я потому тебе пишу ненадоли и тебе такие и можеть оне будут то я бы тебе купила оне стоять 16 руб шарстяные я думаю какбы тебе тепло было то ты напиши нам если есть или будут икакоибы тебе цветь аможеть тебе ненадо а мне жалко тебя Надюшка хвалит что тепло ихорошо и Ира на работу втаких ходить Наташа праздник прошол хорошо унас только отец твой с 3 нояб. лежит усебя вбольнице мама тебе опишеть ну дорогая досвидание целую твоя бабушка. Получается, это бабушка Софья пишет маме-студентке в Москву. Бабушка Софья в неснимаемом платочке (фотографий без платочка нет) умерла до моего рождения, отступила далеко, в старую лесистую часть кладбища, и смотрела на меня с памятника (в платочке) и с трюмо бабушки Саши в Кирове (в платочке), но вот вдруг заговорила. Я закрыл рот рукой, внутри обнаружилось какое-то незнакомое мне рыдание по маминой бабушке Софье, торопясь сложил письмо в конверт, конверт в пакет, пакет в коробку, туго, чтобы наверняка, забинтовал и убрал под шкаф.

Я устал от чужой старой жизни, но решил всё-таки поискать ящик с письмами. Мне казалось, они помогут мне что-то узнать. Я посмотрел на шкафу. Там как будто по особому замыслу хранилось всё для головы: старая мамина косметика (пыль румян, засохшая тушь для ресниц) в косметичке, в пакетах – братство беретов, купола маминых меховых шапок, одну шапку мы покупали в Кирове вместе с бабушкой Сашей, и случайно к шапке привязался продавец кировского магазина, говоривший Примерьте такую моделечку, так и сидит на нашем шкафу. Писем, конечно, не было. Я полез под письменный стол – тёмные мутные бутылки, не возродившиеся после домашнего вина. Заглянул за спинку кровати – свёрнутые покрывала и мешки с чем-то тряпичным. Я надышался пылью, раскашлялся, тяжесть всех вещей обступила меня, и мне трудно, мрачно было засыпать. Утром я спросил у мамы про такой, помнишь, ящичек с письмами тёти Муси, и мама сказала, что помнит такой, но давно его не было видно.

Я решил вернуться в Москву на вечерней электричке. Она едет медленно, останавливается на каждой станции, но сесть на неё можно на платформе, до которой двадцать минут ходьбы от дома, и не придётся добираться до вокзала. Была зима, путь до платформы через гаражи, через лес, мимо замороженных садов обещал быть тёмным, холодным, и это почему-то казалось правильным. Более того, я знал, что там будет короткий, не больше пяти минут, отрезок – после гаражей и до того момента, когда свет с платформы протянет ко мне через лес свои руки – полной темноты, громко передающей шаги. Мне хотелось оказаться в этой темноте, а не смотреть из окна автобуса на кривляющийся новогодними огнями город. Мама проводила меня до библиотеки, там мы простились, неловко поцеловавшись на глазах у каких-то подростков, и я свернул к безлюдным, напрасно освещённым гаражам. Я быстро прошёл через них и стал спускаться лесом. Тут мы с Тамарой и Тоней шли за черникой много лет назад. Фонарный свет разбивался деревьями, терял силу, и наконец наступила темнота, снег особенно отзывчиво заскрипел у меня под ботинками. Только в такой темноте, за гаражами, шаги звучат так очевидно, подтверждая то, что ты идёшь по зимней тёмной дороге. Деревья с одной стороны закончились, появились заборы садов, укороченные сугробами, чёрные бока домиков. Над садами вздрогнул свет, и темнота закончилась. А вместе с этим позади вдруг добавился торопливый скрип. Сначала я не обращал внимания, но скрип догонял меня, спутывал мой ритм, и я оглянулся: женщина с большой сумкой спешила на электричку. У платформы она догнала меня, и мы вместе, как родственники, поднялись по лестнице. Вдалеке уже стояли люди, наметив своими фигурами первые вагоны поезда: так они экономили время на Курском вокзале в Москве. Я остался в самом конце платформы, надеясь на пустой вагон, а женщина, конечно, пошла вперёд. Большие бесснежные (вчера был ветер) деревья молчали за путями. Заколотился сигнал, предупреждающий, что скоро прибудет поезд, и с этим сигналом всё вокруг стало тревожным, чувствовалось, что нужно поворачивать голову и смотреть в сторону поезда. Сморгнул яркий глаз электрички и смотрел уже не прерываясь, пристально. Это первая после вокзала остановка, поэтому электричка не успела разогнаться и тормозила с разочарованным видом. Я вошёл в предпоследний вагон. Он действительно оказался почти пустым: там сидело несколько женщин с прямыми спинами, мужик в телогрейке и двое подростков, поделивших наушники. Когда я аккуратно разложил сумки на полке (я вёз от мамы варенье, Флобера и старую хрустальную рюмку), поезд тронулся, яркая платформа быстро затонула и вылезла медленная темнота, в которой проступали только подсвеченные окнами насыпи снега вдоль путей. Я заметил своё неопределённое, неподготовившееся лицо.