Я вскинула голову. Поднесла к лицу цветы. Понюхала их. Улыбнулась.

— Снимайте! Что ж вы не снимаете?! Слабо — такой кадр?!

И, как на сцене, — я так часто делала это на сцене, что у меня уже выработался автоматизм, движение было отработано, как дважды два, — я подхватила свободной рукой подол плаща вместе с юбкой черного короткого шелкового платья и потянула все тряпки вверх, вверх, обнажая ногу, задирая подолы все выше, выше, ничего, мужики, сейчас я дойду до черных шелковых трусиков с черными кружевами, я же шлюха, шлюхи любят черное белье, и я люблю, все никак не могу отвыкнуть, — и вы станете истекать слюной и соком. Я вас слишком хорошо знаю, мужики. Вы же животные. Вы же всегда хотите от нас только одного.

— Вперед! У тебя же аппарат — мыльница! Для дураков! Нажми кнопочку, дядя!

У Второго перекосилось лицо. Он размахнулся и швырнул в меня еще один нож.

— Я тебе покажу дурака…

Нож мелькнул в спертом воздухе подвала слишком быстро. Белая молния. Морозный блеск. Я закричала от боли. Нож вошел мне в плечо, впился как коготь. Так и торчал в плече. Я, плача и крича от боли, выронила тюльпаны на пол, схватилась рукой за нож, вытащила его, и кровь хлынула из раны фонтаном, обильно орошая мой плащ, чулки, туфли, грязные кирпичи фундамента вокруг меня.

— Сволочи, сволочи, сволочи!.. Лучше сразу застрелите… сразу…

У меня сильно закружилась голова. Хватаясь за стену, я стала оседать на пол. Все, кончена игра. Один — ноль в их пользу. А могли бы сыграть всухую. А могла бы я и выиграть. При другом раскладе обстоятельств.

— Говори, чья ты марионетка! Быстро говори!

Нет, они не люди Горбушко. Все же они люди Зубрика.

— Беловолка…

— Этого мы знаем. Этот — проработан. Кто-то другой стоит за тобой. Имя! Нам нужно имя!

Кукла, марионетка, фигурка из папье-маше, которую дергают за ниточки. Они все манипулируют тобой. Все?! А Канат?!

— Я вам ничего не скажу, дряни…

— Скажешь!

Я снова увидела перед собой черное дуло, уже лежа на холодном, ледяном, непрогретом после зимы подвальном кирпичном полу. Моя могила. Неприглядная, однако. Прощай, сибирская девочка Алка Сычева. И никто и никогда… не увидит больше твои рыжие волосы… не зароется в них лицом… Ты уже не успеешь смыть черную краску «Лондаколор» горячей водой с шампунем «Schauma»…

Я зажмурилась. Сжала зубы крепко, так, что они захрустели. О, как это было, оказывается, страшно. Что там?! Только чернота?! И — все?!

И я услышала шорох на лестнице. Далеко. И все ближе, ближе. Шорох, стук, уже шаги. Шаги! Сюда! Не может быть. Это мне снится. Это уже в меня выстрелили, и я уже на том свете.

Первый выматерился и убрал пистолет.

— Идем. Быстро.

Они тоже боялись. Им были не нужны наблюдатели. Или, как на Востоке, Подсматривающие — за любовным актом или за актом казни, смерти и погибели.

Они отступили во тьму, в сторону подвального коридора, противоположную лестнице. Может быть, они знали, что там, с той стороны, еще есть выход. Они же так умело загнали меня в мышеловку, заранее приготовленную. И теперь отступали. Кто-то помешал им. Кто?! О, благословенная старушка, помнящая еще, наверное, батюшку Императора, самодержца Российского Николая Второго Александровича, спускается, небось, в подвальчик за картошкой, за подгнившей, проросшей весенней картошечкой, а ведь до лета, до свежей — еще надо дотянуть…

Я, обливаясь кровью, приподнялась на локте.

Боже ты мой!

Передо мной, в пыльном дверном проеме, стояла девочка.

Маленькая девочка. Такая странная, диковинная. В белом платье-марлевке, и платье все обшито грязными кружевами; подол висит до полу, сзади марлевый рваный шлейф метет грязный кирпич. Волосы убраны под странный, кривой, самосшитый чепец; из-под чепца на лоб свисают тонкие косички, светленькие, такие же тоненькие, как у Джессики Хьюстон, только русые. Широкий кожаный пояс туго обнимает худую фигурку — Боже, какая малютка, будто фарфоровая, ненастоящая! А на поясе… на поясе…

На поясе у девочки, притороченная к нему обрывком рыболовной сети и грубыми посылочными веревками, висела, моталась дохлая курица, вся голая. Вся ощипанная — ни единого перышка. Ноги в пупырышках — будто для жарки, для вертела была заботливо приготовлена эта странная курица.

Мне показалось — я вижу видение. Господи! Я продрала глаза. Девочка стояла уже прямо перед мной, и я могла рассмотреть ее хорошенько. Черт знает что! Шея девчонки вся обкручена жемчугами, целыми связками жемчугов. Я насчитала шесть… семь, восемь жемчужных нитей. Поддельные?.. Или нет?.. Замурзанная мордашка, вот на щеке пятно сажи, вот на подбородке — капля варенья. Только что из-за чая?.. Бред какой-то…

И эта курица. Ощипанная голая курица, привязанная бечевами к девочиному животу. И это светлое, сияющее лицо, такое радостное, будто бы ей подарили ее мечту на день рожденья.

— Ты… кто?..

Мой голос осип, как при ангине.

— А ты кто? — Она сделала шаг ко мне. Коснулась пальчиком моих царапин на щеке и шее. Отдернула руку, будто обожглась. Внимательно рассмотрела окровавленный пальчик. — Я здесь живу. А вот ты как сюда попала?

— Я?.. — У меня перехватило горло. — Я… меня… сюда загнали. Бандиты. Они… ушли, не бойся. Их здесь больше нет. — Я застонала, пытаясь стянуть кровоточащую рану рукавом плаща. — Черт, помоги мне!.. У тебя есть какая-нибудь ветошь?.. перевязать…

— Ветошь? — Странная девочка оглянулась. Посмотрела на свое платье. — О! Гениально! Есть, конечно!

И я смотрела во все глаза, как она, наклонясь, ухватывается за подол своего платья, как трещит, рвется марля под ее маленькими цепкими ручонками, и вот она уже, скатав марлю в рулоны, снимает с меня плащ, и ахает над рукавом, пропитавшимся кровью, и освобождает мою руку, и бережно, ласково, очень умело, как медсестра со стажем — такая малютка! — бинтует ее, перевязывает грязной марлей, а мне все равно, грязная она или чистая, я уже ничему не удивляюсь, может быть, это я уже в Раю, я ведь осталась жива, осталась жива.

Жемчуга, накрученные на шею девочки, мотались перед самым моим носом. Гладкие бело-розовые жемчужины касались моих щек. Матовый блеск, игра розовых огней. Я не могла ошибиться, у меня уже был насмотренный глаз на драгоценности. Настоящие. Что за чудо!

Она заканчивала перевязку. От нее пахло свежим мясом, сырой курицей. И чуть-чуть — незабудками.

— Ты здесь живешь?..

— Да. На третьем этаже.

— Зачем ты сюда спустилась?..