Утром, бывает, нависнет над домами пепельное небо, облака заклубятся — в чреве у них порыкивает что-то грозно, рвется ткань, ломаются дрова, сучья трещат — кто-то этим занимается, кому-то не лень, должен бы дождь пролиться, а вместо него, глядь, в прореху сплошным потоком начинает течь солнце, небо делается чистым, весенним, от него на душе радостно, но через сорок минут погода меняется и вовсю начинает полосовать дождь.

Балакирев ощупал взглядом горизонт, недалекий лесок, примечая что-то для себя, произнес виновато, словно бы извиняясь перед Серебряковым:

— Климат! По климату нашему ведь как — планируешь на утро одно, на день другое, на вечер третье, а потом все идет наперекос: утром делаешь то, что задумал на вечер, день переносишь вообще неизвестно куда, планы на утро опускаешь совсем, — перемены мгновенны, только успевай ноги подбирать, чтоб каблуки не обрезало.

Ну, будто в Петропавловске климат другой! Серебряков слушал Балакирева внимательно: Петропавловск — Петропавловском, а Балакирев — местный житель, он и в тайге, и в подтаежье, и в сопках все травы перепробовал, все коренья отведал, на всех камнях отдыхал. Даже там, где не ступала нога человека.

— Ладно, вперед! Надежды на успех ноль целых, ноль десятых, — сказал майор Серебряков, — и все-таки вперед!

— Это почему же? — Балакирев закончил обследовать небо, уловил в копоти серебристый крап и обрадовался ему: темнота силу не наберет, сдаст свое. Дождя не будет.

— Идем вслепую. А поиск вслепую редко дает хороший результат.

— Сколько должно быть вариантов, чтобы не вслепую, товарищ майор?

— Ну, хотя бы три, ну, хотя бы пять… А когда один — почти всегда мимо. Потому так мало веры.

Чего-то Балакирев недопонимает, чего-то трудно ему, может, он уже стар, может, пора на пенсию? Но что пенсия? Он всегда думает о ней с щемящим чувством. Пенсия — это горечь, пенсионер — рыба, выброшенная из воды на берег, еще не выпотрошенная, но уже дохлая, это одиночество — даже если рядом и Клавдия Федоровна, все равно тоскливое до беспамятства, иссасывающее одиночество человека, который перестал быть нужным. Как, оказывается, это важно — быть нужным!

И дух вокруг пенсионера всегда бывает застойный, даже мертвый, жив еще человек, ходит, кашляет, крякает, чего-то делает, умывается и бреется, посещает баню, бурчит, а уже снят с боевого довольствия — и сапоги на него не шьют, и материал для штанов не заказывают, и патроны, если война, выдавать не станут, довольствуется пенсионер лишь тем, что уже было, пообтерлось, выцвело и постарело. Лишь работа, она только и имеет живой дух.

Нет, не хотел Балакирев быть пенсионером…

Вышли втроем — Серебряков, Балакирев и Галахов, взяли с собой Рекса и Белку.

— Может, собак не надо? — спросил Серебряков. — Чем черт не шутит — а вдруг?

«Вот ведь как: не верит в вариант, считает, что один-одинешенек успеха не приносит, а собак предлагает не брать — вдруг кого-нибудь спугнут», — в Балакиреве возникло что-то удовлетворенное, ему, кажется, даже теплее сделалось, он окончательно отогнал от себя пенсионные мысли — послужит еще родному отечеству, поработает на благо государства: станешь бросаться такими, как Балакирев, — пробросаешься, однако.

— Не помешают, товарищ майор, — сказал Балакирев, — они у меня умные. Рекс, правда, менее головастый, чем Белка, но все равно русский язык знает. Скажешь ему: замри — замирает, не слышно и не видно его, дохлятина вместо собаки. И по команде отмирает. У Белки это еще лучше получается. Не помешают, товарищ майop. Комаров, знаете, как хапать будут! Без собак нас комары живьем съедят.

— Ну-ну, — улыбнулся майор и произнес: — Приведем в порядок свои мысли, — словно бы в порядок надо было приводить оружие, Галахов среагировал, поймал команду, хлопнул рукой по боку, раздвинул губы в ответной улыбке. — Пошли! — скомандовал майор. — ‘Что нарисует нам бинокль, дополнят воображение и способности сыщика, то и будет.

— Сыщик, товарищ майор, плохое слово, — сказал Галахов.

— Это почему же?

— Буржуазное. Это там, у них, сыщики вынюхивают все по углам, телефонные разговоры записывают, а у нас…

— А у нас?

— У нас — сотрудники уголовного розыска, обэхаэсэсники, следователи, транспортная милиция.

— Да слово «сыщик», Галахов, было еще Петром Первым придумано.

— Петр Первый был общепризнанный тиран, — Галахов отвел мокрую, набрякшую росой, а может, это не роса, а остатки недавних дождей, — ветку: в природе существует память, раз она существует, то кто-то и о дождях ее хранит, тоскует, может, даже эта ветка тоскует — придержал ее, пропустил майора.

— Не надо, Галахов, — попросил майор, — я не барышня. А слова сыщик не пугайся. Его когда-то принизили, прибили, оно стало нарицательным: сыщики в охранке были, «гороховые пальто», стукачи разных мастей и калибров — все это, Галахов, было. Но ведь не только слова, а и многие русские фамилии были загажены, втоптаны в землю: Власов, Краснов, Распутин — а какие прекрасные это фамилии, старые, светлые! Людям пришлось очищать их, чтобы не были нарицательными, — и очистили! Все, Галахов, теперь поменьше слов, главное сейчас — слушать, смотреть, запоминать, — майор поднял вверх палец, — все аккумулировать в себе, а потом — на голубое блюдечко с золотой каемочкой. Понял, Галахов?

— Так точно, товарищ майор!

Среди сопок человек чувствует себя маленьким, как мошка, которую можно раздавить не то чтобы пальцем — взглядом. Наверное, человек себя так не ощущает даже в высоких скалах, в громадье каменьев, способных подняться до далекого солнца, там человек существует сам по себе, каменья сами по себе, здесь — нет. Земляные горбы с каменными шляпами давят, вызывают озноб, напускают мошку, комарье, иногда под ногой вдруг оказывается гулкая пустота, прикрытая сверху мхом: Серебряков бывал на Кавказе, считает тамошние горы опасными, но камчатские горбы опаснее — в больших горах человек сливается с камнем, происходит единение, здесь единения нет — только, отторжение, враждебный холод.

Майор Серебряков был из той породы людей, что даже на гражданке имел бы кличку Майор: в нем все соответствовало званию, лицо — таких лиц на свете много, это так называемое типовое лицо, пущенное в производство большой серией, в мелком сееве отцветающих веснушек, круглое, на щеках — едва приметные, будто у ребенка, ямочки, глаза неяркие, брови сошлись на переносье, но это почти незаметно, волос у майора побит временем, поредел и выцвел.

Шли молча. Собаки тоже двигались молча — встряхивали кусты, поднимая комарье. Было сыро, всюду сыро. Дымная мокреть поднималась и от земли, добиралась до лиц, обжигала холодом. В одном месте сделали привал — перевести дух, перекурить, Серебряков прислонился спиной к кривоватой, в болевых наростах