Тот, кто решил играть, постепенно уверился, что дозволено все.

— А Ромочка жива осталась. Только она отошла и жить не захотела… повесилась.

И кузен не сумел смириться с потерей.

Знал ли он тех, кто был виновен в случившемся? Или речь шла исключительно о подозрениях, которые молодой и глупый альвин решил проверить?

Слежку устроил?

Бросил обвинения в лицо?

Либо же все было иначе. Именно его провоцировали безнаказанностью? Двусмысленными шутками и, возможно, эскизами из числа тех, что отсутствуют в альбоме.

Как бы то ни было, но Стальной Король не зря обратил внимание именно на эту смерть.

А хуже всего то, что на договоре стояла знакомая печать: женщину покупал дом Лунного Железа.

Совпадение?

Нет, в чем Одена нельзя было упрекнуть, так это в непоследовательности.

В отличие от меня.

Я нервничала. И злилась. И тут же успокаивалась, уговаривая, что, в конце концов, всегда могу отступить. И сама же себе возражала, что вести себя подобным образом — глупость.

Но при этом ничего не могла поделать.

Зато ночь прошла без кошмаров. Им в том бедламе, который творился в моей голове, определенно не хватило места. Уже от этого становилось смешно.

Я проснулась на рассвете и выползла из-под тяжелой лапы Одена. Травы качались, оседланные росами, костер погас, а на краю поля виднелись белые плесы тумана.

Оден или спал, или притворялся спящим, я же, присев на корточки, его разглядывала, пытаясь понять, можно ли считать Одена красивым.

Нет, он определенно лучше того первого и единственного моего ухажера, который, если разобраться, и ухажером-то не был, так, сосед и старый приятель, казавшийся мне неимоверно взрослым. И прыщи на лбу не отпугивали, и привычка с важным видом сплевывать сквозь зубы, и уши оттопыренные. Помнится, летом они обгорали и шелушились.

Что с ним стало?

Надеюсь, жив. Возможно, и отцовская лавка уцелела… и теперь уже он, мой приятель, стоит за прилавком, засунув большие пальцы под ремень…

…а помимо лавки он унаследовал отцовский рост, склонность к полноте и ранние залысины.

Определенно мое воображение на стороне Одена.

Он большой и сильный… можно ли считать это достоинством? Нет, в том, что касается переноски тяжестей, — несомненно, а в остальном? И еще, помнится, старшие девушки, обсуждая кавалеров, советовали смотреть на руки, на то, чтобы средний палец был длиннее прочих… или вот еще наблюдать, как он ест.

Пальцы были правильными, ел Оден много и жадно, а у меня правое ухо зачесалось верным признаком того, что краснею. Надо же… я уже и забыла, что когда-то умела краснеть. Неожиданно самой смешно стало. Сижу вот. Любуюсь.

Думаю о всякой ерунде.

С востока желтым шаром солнце подымается. День обещает быть ясным, добрым… что мне еще надо для счастья? Сама не знаю.

Я провела мизинцем по его скуле… и по переносице тоже. И вообще вчера он особо не стеснялся. У меня вот тоже интерес имеется.

А ресницы-то дрожат.

— Ты не спишь. — Я убрала руку, почему-то за спину.

— Не сплю.

— Давно?

Наверное, с того самого момента, что и я.

— Зачем ты притворялся? — Я не обвиняю, мне просто интересно.

— Чтобы не спугнуть тебя. Если хочешь, я и дальше притворюсь.

Подумав, я отказалась: это уже совсем не то будет. Да и подниматься пора, самое время путь продолжить, до полудня прилично еще пройти успеем.

Поле выглядело обыкновенным. Сочные стебли астрагала расползались, вытесняя тонкую хрупкую тимофеевку. Стлался по земле лисохвост в вуали рыжей пыльцы. То тут, то там проглядывали розовые пятна клевера. Дрок тянул к солнцу уже обгоревшие до черноты ветви.

Поле выглядело совершенно обыкновенным.

Кружилась мошкара. Гудели пчелы. Толстый важный шмель пытался усидеть на яркой головке клевера, скатывался и подымался в воздух, раздраженный, но преисполненный готовности добраться до нектара. Меня он рассмешил… да и поле, повторюсь, выглядело настолько обыкновенным, насколько это возможно.

Вот только границы резковаты, без обыкновенной молодой поросли. Малинник, выбравшийся из влажной тени леса, так и застыл на самом краю. Стоило приглядеться, и я бы увидела, что некто взял и вписал это поле, раз и навсегда поделив земли между ним и старым кряхтящим осинником. И не будь я так занята собственными мыслями, то обратила бы внимание на эту маленькую несуразность.

Наверное, обратила бы.

Но я сделала десяток шагов, прежде чем под ногой раздался такой знакомый хруст.

— Оден, стой!

Поздно. Он держался близко ко мне. И чудо, что сам не наступил на сеть. Я слышала, как боль пробуждает ловчие побеги.

— Не шевелись. Дыши носом. И не глубоко.

Он не стал спорить.

Сеть растекалась, живая и голодная, но спросонья она была неуклюжа… на что реагирует? На запах? На движение? На звук?

Медленно разворачивались хлысты сторожков. Желтые соцветия повисали в воздухе, готовые раскрыться. А если попробовать уговорить… нет, бесполезно. Ее ставил кто-то, кто был много сильней меня. И вряд ли он не предусмотрел возможность взлома.

Нет, усыпить не выйдет.

А вот обмануть…

— Не шевелись, умоляю… — Я не могла даже обернуться, но верила — Оден послушает.

Мне же следовало спешить.

Закрыть глаза… вытянуть руку, осторожно касаясь стеблей тимофеевки.

Меня нет. Я ветер. Ветер скользит по верхам, заставляя стебли прогибаться. Волна идет от края до края, и сторожки разворачиваются за ней.

Теперь назад. Шаг. И замереть. Ветер повернем в другую сторону и спрячем в нем меня… Одена… нет никого. Просто ветер. Сеть не верит — ей сделали больно.

Это зверь. На поле появляются звери. Например, косуля. Она пришла… из леса пришла… и повернула в другую сторону. Я тревожу травы, вычерчивая на них след невидимого зверя. И ловчие лианы тянутся, стремясь опутать косулю.

Отступаю.

Зверь ловкий. Игра продолжается. Дальше от нас. Ближе к другому краю.

Беру Одена за руку.

Обхожу.

Двигаться надо медленно, прячась в собственной иллюзии, которая слишком зыбка, чтобы обмануть. Но мне еще верят. Ветер путает следы косули. Шаг в шаг. Правильно. Мы одно — я и Оден. Нас здесь нет и не было никогда. Пробудившаяся окончательно сеть вдруг теряет интерес к игре. Она пока не видит нас.