— Я бы так не сказал… — глаза капитан-лейтенанта гневно блеснули. — Хотя и водится, что о покойниках дурно не говорят, но о господине Резанове у меня особое мнение. Уж слишком он был горяч и скор на поступки… Сие для государственного мужа роскошь непозволительная! И ежели говорун камергер был отменный, не нам чета, то на практике более созидал воздушные замки, нежели исполнял свои собственные основательные предначертания…

— Василий Михайлович, а не слишком ли ты сгущаешь краски? — попытался смягчить друга Рикорд. — Все же Резанов — человек большого размаха, в политике сведующий… А ошибки? Кто же из нас не ошибается…

— И то верно, господа, — поддержал лейтенанта Хлебников. — От себя могу заметить: колонии наши многим Николаю Петровичу обязаны… Он и школы для туземцев открыл на Кадьяке и на Ситхе, и пример земледелия и хозяйствования там оставил… Опять же, по приказу их превосходительства составлен словарь толковый на языках американских и управление тамошними землями в порядок приведено. Вот и духовная миссия переподчинена главному правителю, а прежде, прости меня, Господи, от святых отцов сколько помех господину Баранову терпеть приходилось…

— Не богохульствуйте, Кирилла Тимофеевич, — осадил комиссионера набожный Рикорд. — Духовная миссия подчинена только Всевышнему да Священному Синоду.

— Прошу прощения, Петр Иванович, если я не так сказал. Но вспомните, ведь это благодаря господину Резанову удалось избежать на Ситхе голода два года назад… Ему, и токмо ему, компания обязана высочайшими льготами от государя нашего Александра Павловича…

— Эх, Кирилла Тимофеевич, вы — человек добродушный и явно переоцениваете способности господина посланника… Поверьте мне, пройдет время, и все убедятся, что Резанов наделал компании больше вреда, нежели принес пользы, — не скрыл раздражения Головнин.

…К рассвету буран совсем утих. Откопав нарты, путешественники запрягли собак и уже к вечеру добрались до цели своей поездки. Каково же было разочарование Кирилла, когда, расспросив местных жителей, он убедился, что и здесь, в Пущино, о его друге Абросиме Плотникове ничего никому не известно.

А спустя несколько месяцев капитан-лейтенант Головнин на своей «Диане» отправился в американские колонии, откуда поплыл к японским берегам, желая сделать то, что не удалось покойному Резанову, — установить с японцами добрососедские отношения. Однако там он и несколько его моряков были схвачены и заточены в тюрьму… Так исполнилось предсказание Василия Михайловича, сделанное им метельной ночью на Камчатке. Японцы не простили русским организованное Резановым нападение военных моряков на фактории в заливе Анива и на Курильской гряде. А отыгрались они на Головнине и его товарищах… Об этом сообщил Хлебникову лейтенант Рикорд, принявший на себя командование шлюпом и прилагающий теперь все усилия, чтобы спасти своего друга.

А вот Кирилл с каждым новым прожитым им без Абросима месяцем и годом все острее чувствовал свою беспомощность, неспособность не то чтобы уж помочь Плотникову, но хотя бы отыскать его следы…

Что тут греха таить, Кирилл почти утвердился в горькой мысли о том, что его друга просто нет среди живущих… Иначе Абросим нашел бы возможность как-то дать знать о себе.

Был, правда, здесь, на полуострове, еще один человек, который мог бы утолить печали комиссионера, утешить его в горе добрым словом. Не трудно догадаться, что речь идет об Елизавете Яковлевне Кошелевой. Но генеральша после их встречи в саду комендантского дома резко отдалилась от Хлебникова, избегала его. Ни разу за эти годы не удалось Кириллу увидеться с Елизаветой Яковлевной в непринужденной обстановке. И это отчуждение боготворимой им женщины делало одиночество Кирилла еще ощутимее, а потерю друга — невосполнимей.

Оставалось искать спасение в работе, которая никогда не предаст, если ты отдаешь ей все силы. Кирилл загружал себя делами так, чтобы не оставалось ни минуты пустого времени. В любую погоду известная всем на полуострове собачья упряжка несла его от острожка к острожку, от стойбища к стойбищу, от одной конторы компании к другой. Кирилл инспектировал магазины, снимал и назначал проворовавшихся приказчиков. А вернувшись в Нижне-Камчатск, восстанавливал утраченные бумаги, заново и заново проверял отчетность — лишь бы не думать о своих горестях, о бессмысленности человеческого бытия.

…В это утро Хлебников отправился в Тигиль. Ехать пришлось много верст по руслу покрытой льдом реки Камчатки. Весна все сильней вступала в свои права. Снег превращался в пропитанную влагой серую кашу. Но зима еще огрызалась ночными снегопадами, припорашивающими полыньи, и они делали путешествие весьма опасным.

Погоняя ошталом собак, у которых дополнительные пальцы на задних лапах (признак чистокровных ездовых лаек) были сбиты в кровь, а языки от усердия вывалились наружу, Кирилл не заметил приближающуюся беду. Собаки с налету оказались в большой полынье, а лед под нартами затрещал. Видя, как бьются в воде испуганные псы, Хлебников, чтобы спасти их, ослабил постромки. Черный с подпалинами вожак, а за ним и остальные лайки выползли на лед, ходуном заходивший под ними. Надеясь, что верные собаки, не однажды уже выручавшие его, не подведут и на этот раз, Кирилл закричал, как это делают опытные каюры: «Э-хей, э-хей!» Услышав команду, лайки рванулись. Не ожидавший такого рывка, Хлебников полетел с нарт, крепко ударившись головой о лед. Собаки, потеряв управление, помчались в сторону далекого леса, а Кирилл остался без движения на ледяном перешейке между черными полыньями.

4

Павел Иванович Кошелев вот уже полмесяца не находил себе места. Из привычной колеи его, опытного воина и умудренного жизнью человека, выбила беда, свалившаяся нежданно-негаданно. Какой житейской мудростью и философской бронею ни защищай свою душу, судьба-злодейка найдет в этой броне брешь и нанесет в нее удар!

Таким ударом оказалась болезнь Елизаветы Яковлевны, грозившая одним махом лишить губернатора не только любимой жены, но, коль скоро детей у них не было, и всего того, что называют семьей, к которой, надо заметить, поседевший генерал за последние десять лет своей оседлой жизни успел так привыкнуть, что без нее уже не мыслил ни себя самого, ни своего будущего.

Диагноз нижнекамчатского лекаря — единственного мало-мальски образованного эскулапа в этой глуши — был для страхов Кошелева самым серьезным основанием. Лекарь обнаружил у генеральши чахотку, да к тому же в скоротечной форме.

— Больше месяца, ваше превосходительство, боюсь, супруга ваша не протянет…

— Неужели ничего нельзя сделать? — как на Господа Бога, взглянул на щуплого лекаря Кошелев.

— Увы, нам всем остается уповать на чудо…

Когда лекарь ушел, генерал, может быть впервые в жизни, не сумел сдержать слез. Не однажды видевший чужие тризны, сам заглядывавший курносой в лицо, он сейчас почувствовал себя беззащитным…

Елизавета Яковлевна таяла просто на глазах. Куда только подевались ее ослепительная улыбка и солнечные искорки в зеленовато-карих глазах? Буквально за несколько дней Кошелева сделалась неузнаваемой: осунулась, подурнела. Теперь на обычно матовых щеках Лизы пылал лихорадочный румянец, сменяющийся порой резкой бледностью. Взгляд потускнел и будто обратился внутрь, в глубь души, которая непонятно как еще держалась в теле умирающей. Старая ключница Пелагея, неотлучно находившаяся у постели Елизаветы Яковлевны, то и дело меняла ей носовые платки, на которых алели кровяные сгустки…