Много долгих лун шел Уягал по тайге, сторонясь людского жилья. У духа Ургу везде есть глаза и уши. Двигался старик осторожно, петлял свой след. Лечил рану на плече известными от деда и отца целительными травами. Ночами молил Пихлача, чтобы защитил его от Гололицего. И Пихлач не оставил старика. Указал Уягалу место, где надо строить юрту. Укромная полянка у звонкого ручейка, со всех сторон укрытая непролазной чащей. Здесь никто не найдет Уягала. Так сказал ему Пихлач.

Много времени прошло. Много раз птицы выводили новых птенцов и улетали в сторону, обратную той, откуда пришел Уягал. Тихо, размеренно жил старик. Добывал пищу рыбалкой и силками. Ни с кем не встречался. И вот сегодня Уягала посетило видение, которое вернуло старику его прошлое и приоткрыло, что ждет его завтра.

…В зыбкой предутренней дымке, когда лес еще не проснулся, привиделось Уягалу вот что. Расступились тучи над макушками сосен, обступивших юрту старика. Засверкала радуга-дорога. По ней спустилась на лесную поляну упряжка крылатых оленей, которой управлял великий бог Пихлач. Сиянье, похожее на то, что полыхает в небе длинными зимними ночами, сопровождало его появление. Больно стало глазам старика от этого света. Зажмурился он, но видеть не перестал.

— Здравствуй, Уягал, — сказал бог тихим голосом, от которого, как при штормовом ветре, закачались вековые сосны.

— Здравствуй, Пихлач… — робко ответил старик, чувствуя дрожь во всем теле.

— Вижу, узнал ты меня… Хорошо! Открой глаза и ничего не бойся. Я тебя не обижу…

Уягал боязливо приподнял веки. Свет, который так ослепил его вначале, сделался добрее. Старик смог разглядеть и лицо бога, круглое и ясное, как луна в полнолуние, и его кухлянку, расшитую мерцающими звездами.

Дрожащий световой поток стал изменяться. Средняя часть его раздалась вширь, и Пихлач, раскинувший руки, принял облик светящегося креста.

— Ты видишь этот крест, Уягал? — спросил бог камчадала.

— Вижу, однако…

— Это знак белых людей, когда они молятся своим богам… У тебя есть такой! Ты нашел его на поляне, там, где посланец Ургу хотел убить тебя. Возьми крест и иди в город белых людей. Найди доброго господина, который послал тебя в тайгу, и покажи ему знак! Он — в беде и ждет тебя, Уягал! Это мое слово…

— Это твое слово, — эхом отозвался камчадал и впал в забытье.

Когда он пришел в себя, Пихлача и его упряжки перед юртой не было. Только выгоревшая, как после костровища, трава да сухие сучья, облетевшие с сосен, говорили, что кто-то побывал тут.

Весь день был старик сам не свой. Сидел в своей юрте, уставясь в одну точку. А когда наступила ночь, долго не мог уснуть. Ворочался на лежанке из хвойных веток, смотрел в дымоход, откуда, как глаза Пихлача, заглядывали ему прямо в душу далекие звезды. Слова бога не давали старику покоя.

Утром Уягал собрался в дорогу. Положил в узелок несколько кусков копченой рыбы. Прикрыл вход в юрту ивовой циновкой. Сверху накидал лапника. Отошел, оглянулся. Страшно на склоне лет покидать обжитой угол. Но слово Пихлача — закон.

…В Нижне-Камчатске, главном городе белого царя на земле Уйкоаль, старик с трудом отыскал дом, где жил тот добрый человек, к которому послал Уягала Пихлач. Подойдя к жилью поближе, камчадал еще раз уверовал в могущество своего бога: как и предрекал он, добрый белый господин оказался в беде. В тот момент, когда старик смешался с людьми, собравшимися у входа во двор, из него в окружении солдат вышел добрый человек, ждущий от Уягала помощи, — комиссионер Российско-Американской компании Кирилл Хлебников.

7

Елизавета Яковлевна умерла на рассвете, когда отблески зари выкрасили киноварью потолок в ее комнате. Она ушла в мир иной тихо и незаметно. Сомкнула глаза и уснула, чтобы никогда не проснуться. Рыдающая ключница убеждала генерала, что так бывает очень редко, с одними лишь праведниками, коих сам Господь выделил из числа людей и призвал к себе, в райские кущи.

…Кириллу Хлебникову о кончине губернаторши сообщил капитан Федотов, явившийся с гренадерами лично сопроводить на пакетбот, отправлявшийся в Охотск, своего странного арестанта.

— Хоронить их превосходительство Елизавету Яковлевну, упокой, Господи, ее душу, будут послезавтра… — известил он комиссионера.

«Наверно, там же, где лежит отец Абросима — Иван Плотников, — как-то отстраненно подумал Кирилл. — Я этого уже не увижу…»

В нем со смертью Елизаветы Яковлевны точно лопнула какая-то скрытая от постороннего взгляда пружина, не дававшая прежде упасть духом в самых трудных обстоятельствах.

Говорят, что характер человека меняется каждые семь лет его жизни. У Хлебникова все жизненные устои разрушились за несколько часов, в которые он сначала узнал о предательстве лучшего друга, потом — о смерти любимой женщины.

«Почему я не сгинул тогда в полынье, сброшенный с нарт своими собаками? Почему не замерз в метель вместе с капитаном Головниным, не утонул в океане, бросившись спасать генеральшу? Отчего не остался навек в трясине, выручая Абросима? — терзался он. — Неужели только для того, чтобы убедиться, что добрым нравам пришел конец? Что обязательства теперь не признаются, а благодарность от самых близких людей и ту встретишь редко? Стоит ли говорить о благодарности отечества? Чем усердней служишь ему, тем скудней награда! Вот как обошлись за верную службу со мной… Разве что в железа не заковали», — думал Хлебников, собирая под надзором Федотова в походный сундучок свой нехитрый скарб: книги, кое-что из одежды.

«Зачем мне жизнь, ежели она вся на поверку — ложь и позор? Может, правильнее уйти вслед за Елизаветой Яковлевной туда, где не мирской суд, а небесный? Там, по крайней мере, о человеке составляют мнение не по чьим-либо наветам, а по его делам и поступкам… Так будет лучше для всех: для компанейских чиновников и сутяжных, кои сочтут смерть мою за признание вины; для тех людей, которые, как генерал-майор Кошелев, все еще верят мне; для меня самого, ведь мертвые сраму не имут…» — грешная мысль о самоубийстве впервые пришла в голову Хлебникову.

«Да, так будет лучше для всех! — с каждой минутой все более укреплялся в ней комиссионер. Как человек внешне спокойный и выдержанный, он был способен на неожиданные решения и скорое выполнение их. — Когда подойдем к причалу, брошусь в воду вместе с сундучком. Он тяжелый, живо утянет на дно… Тогда все разрешится само собой. И не надо будет при очной ставке глядеть в бесстыжие глаза бывшего друга… Такое, пожалуй, пострашней всего…»

Как же прав испанский мудрец Грасиан, в «Карманном оракуле» коего, вчера подаренном Кириллу губернатором, комиссионер сразу наткнулся на умозаключение, подходящее моменту: «Смотри на сегодняшних друзей, как на завтрашних недругов, причем злейших… Берегись снабдить оружием перебежчиков из стана дружбы — тогда их нападения будут еще ожесточенней!» Какие верные мысли! Только теперь-то что Кириллу до вековой мудрости, если сама жизнь сделалась немила? «Пусть же отправляется подарок губернатора, — думал он, — вместе с письмами Елизаветы Яковлевны, которые так и не успел сжечь, да и со мной самим — на корм рыбам! Там, на дне морском, и страсти, и мудрость, и горькая память не имеют никакого значения… Надо токмо найти в себе мужество — сделать этот последний шаг!»