озаглавленную «О конституциях». Его взгляд на форму будущей российской конституции, выраженный в статье, по сути, консервативен, он снова подтверждает патриархальные традиции России и подчеркивает необходимость их сохранения. Тем не менее статья содержала косвенную критику существовавшего режима, излагая цели, которые идеальное правительство должно ставить перед собой: обеспечить «принятие мер против зол, существующих в обществе» и сделать так, чтобы законы были «для всех равно благодетельные». По мнению Куницына, люди больше всего хотят, чтобы власть имущие стремились к «открытию общественных беспорядков» и «имели силы к их прекращению»[594].

Таким образом, ни Куницын, ни Уваров не предполагали для России ничего более радикального, чем право иметь местных представителей в центральных правительственных учреждениях в рамках существующей автократической системы. Однако совсем другая сторона Куницына проявляется в отрицательной характеристике, данной ему директором Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардтом. В письме поэту и декабристу В. К. Кюхельбекеру Энгельгардт приводит Куницына как типичный пример огромного расхождения между словом и делом, утверждая, что, изображая из себя «неутомимого борца за рабство и свободу», он был известен как помещик, который «обращался со своими крепостными хуже, чем со своими собаками, регулярно избивая их до полусмерти»[595].

Напоминая об освободительном политическом воздействии поражения Наполеона на Европу, Греч заявлял, что был «в то время отчаянным либералом, напитавшись этого духа в короткое время пребывания моего во Франции (в 1817 году)». Он утверждал, что ни один из его сверстников не был тогда «на стороне реакции». Напротив, они последовали примеру самого царя: «Все тянули песнь конституционную, в которой запевало был император Александр Павлович, давший конституцию полякам»[596]. Книги о конституциях, законодательстве и политической теории западных авторитетов, таких как Иеремия Бентам, Чезаре Беккариа, Жан-Луи де Лольм и Шарль де Монтескье, теперь широко читались даже, согласно оптимистическому заявлению В. И. Семевского, «в самых глухих провинциальных городах». Он приводит в пример безымянный провинциальный городок в Воронежской губернии, где в «половине десятых годов» многие его жители владели коллекциями книг «серьезного содержания» этих западных писателей в русском переводе. На многих общественных собраниях в этом захолустье, по-видимому, обсуждались вопросы внешней и внутренней политики. В свете этого Семевский находит «совсем не удивительным», что в начале 1820‐х годов купцы в торговом центре Гостиного двора в Санкт-Петербурге часто встречались, чтобы открыто обсуждать абсолютную необходимость конституции[597].

Было широко признано, особенно после возвращения царя в Россию, что конфликт с Наполеоном никак не уменьшил очарование Александра I Западом в целом и Францией в частности. По словам Ф. В. Ростопчина, это пристрастие ко всему французскому, включая язык, разделяли и многие русские дворяне, как он отмечал в мае 1813 года в письме в «Русский вестник». Более того, в письме к Александру I от 24 сентября он предпринял смелый шаг, объявив галломанию совершенно отрицательным явлением, которое лишь негативно отразилось на их сословии: «Русское дворянство, за исключением весьма немногих личностей, самое глупое, самое легковерное и наиболее расположенное в пользу французов»[598]. К сожалению, царь был готов охотно поверить этой оценке характера русского дворянства. Настроением Александра I воспользовались доморощенные мракобесы, которым он дал полную свободу действий, казалось, «не замечая, что не было ничего общего между интересами русского общества и стремлениями австрийской и прусской реакции»[599].

Александр I не принял во внимание общественное мнение или предпочел его проигнорировать, отказавшись от своего обещания конституционного будущего для России. Его явное нежелание в годы, последовавшие за победой над Наполеоном, приступить к конституционным и социальным реформам в России все более либерально настроенные дворяне, многие из которых были офицерами элитных гвардейских полков, все чаще воспринимали как предательство и дела прогресса, и общего чувства цели, которое объединило дворянство с их сувереном в годы Отечественной войны[600].

Однако они могли не знать или даже не подозревать, что на самом деле Александр I поручил Новосильцеву, который работал над польской конституцией, разработать конституцию и для России. Новосильцеву в Варшаве помогал старший государственный служащий П. И. Дешан до своей смерти в 1819 году. Дешан был прикомандирован из Второго отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, которое курировало разработку законов и другие правительственные законодательные проекты. Его подчиненным был П. А. Вяземский, ответственный за подготовку русского текста. Он в значительной степени опирался на терминологию, использованную в более ранних конституционных проектах М. М. Сперанского. В письме, которое Вяземский написал Н. И. Тургеневу в марте 1819 года, он выразил искреннее желание увидеть, как конституционный проект, над которым он работал, принесет России реальную пользу: «На теперешний перевод имею я большие упования». Эти упования разделял брат Тургенева, Сергей, который, проезжая той весной через Варшаву, назвал документ просто «проектом Вяземского» и «лучши<м>, какой возможен в настоящих обстоятельствах». В своем дневнике Тургенев записал: «Вчера читал мне князь Вяземский некоторые места из проекта Российской конституции. Главнейшие основания ее те же, что и в польской». Тургенев был совершенно прав: по оценке одного исследователя, из 191 статьи, содержащейся в российском проекте, 122 были взяты из польской конституции[601].

М. Ф. Орлов был так же взволнован работой Вяземского в Варшаве и надеялся, что она приведет к созданию представительного правительства в России. Учитывая тесную дружбу между Вяземским и двумя декабристами Орловым и Тургеневым, стоит ли удивляться, что конституционный документ, разрабатывавшийся в Варшаве, стал хорошо известен в российском обществе, где он оказал значительное влияние на мировоззрение либерально настроенных кругов. Его конституционный и федералистский подход широко использовал декабрист Н. М. Муравьев, когда составлял свой собственный проект будущего правительства России, принятый Северным обществом в Санкт-Петербурге[602]. Тем временем в Южном обществе П. И. Пестель разрабатывал весьма отличающуюся республиканскую и централистскую хартию, усиливая ощущение того, что разработка конституций, отражавших самые разные политические точки зрения, очевидно, была широко распространенным занятием в первые два десятилетия России XIX века.

Результатом работы команды Новосильцева в 1818 году стала Уставная грамота Российской империи. Несмотря на последующие заявления о ее либеральном характере, на самом деле Уставная грамота была более консервативным документом, чем ее польская предшественница 1815 года, по образцу которой, как тогда заметил С. И. Тургенев, она и была создана. С точки зрения представительства, например, выборщики должны были просто выдвигать кандидатов, до двух третей из которых затем избирались царем и его двором. Однако все редакции документа содержат ссылки на политическую свободу, законные права личности, представительное правительство и федерализм. В отношении последнего проект Новосильцева отличался от строгого централизма Сперанского тем, что предусматривал разделение