Дорогая матушка, ты, должно быть, не понимаешь, как твоей дочери удается сносить весь этот позор и унижения. Не ухожу я от него только потому, что не хочу ломать нашу жизнь и хорошо себя знаю. Я не из тех женщин, которые сегодня любят одного, а завтра другого. Я принадлежу к той породе людей, что полюбить могут лишь раз в жизни. Мне не хотелось спустя всего три месяца возвращаться к тебе, расписавшись тем самым в том, что потерпела полный крах. А потому я стиснула зубы и решила терпеть. Я никогда не теряла надежду на то, что со временем станет лучше. Думала, что с возрастом он поймет, что быть со мной — в его интересах. Некоторое время назад он стал вести разговоры о том, что хочет возвратиться в Варшаву. Я всегда подозревала, что эту свою Адасу он не забыл, хоть он мне и клялся и божился, что давным-давно выкинул ее из головы. Сколько раз он говорил мне неправду! Теперь-то я точно знаю, что они переписываются. Свои письма она посылает ему на другой адрес. Теперь он говорит, что отправится в Варшаву в любом случае, вне зависимости от того, поеду я с ним или нет. Ему немногим больше двадцати, и его наверняка заберут в армию, ведь с чем, с чем, а со здоровьем у него все в полном порядке. Однако он отказывается понимать, какая ему грозит опасность. Эта Адаса наверняка изменяет своему мужу — я на этот счет никаких иллюзий не питаю. Он едет к ней — в этом все дело. Последние две недели он ходит сам не свой, словно пришелец с другой планеты. Он готов рисковать всем на свете — собой, мной, другими людьми. Недавно я узнала, что его отец умер от тоски в какой-то галицийской деревеньке. Наверно, и он тоже был не в себе.

Дорогая матушка, прости, что не поздравила тебя с твоей свадьбой. Я прекрасно тебя понимаю, и, видит Бог, решение твое не вызывает у меня ни обиды, ни возмущения. Эти Мускаты — негодяи, все как один. У тебя не было другого выхода. Очень надеюсь, что наконец-то ты обретешь мир и счастье.

Пока я еще не решила, что буду делать. Он хочет, чтобы мы поехали вместе, уверяет, что мы прекрасно проведем время. Хочет, чтобы мы остановились в Малом Тересполе и я познакомилась с его матерью, сестрой и дедом-раввином. Все дело в том, что Аса-Гешл совсем еще ребенок и у него масса самых неожиданных детских идей и мыслей. Надеюсь, что его мать сумеет его образумить. Она написала мне несколько очень теплых, прочувствованных писем. Знаю я и другое: Адаса ждет не дождется его возвращения в Польшу, наш же с ним брак кончится разводом. Мысли мои путаются, и это письмо, уверена, покажется тебе сущим вздором. На самом же деле в нем отразилось все, что творится у меня на душе. Молись же за меня, дорогая матушка, ибо помочь мне способен только Он один. Твоя несчастная дочь

Аделе Баннет».

1

После Пейсаха в Малом Тересполе потеплело, выглянуло солнце, и лужи и подтаявший снег высыхали на глазах. На окружавших деревню деревьях и кустах появились еще совсем маленькие зеленые яблоки и груши, крыжовник, вишни и малина. Пшеница, как всегда перед урожаем, поднялась в цене на несколько грошей за бушель. Зато в птице и яйцах недостатка не было. Крестьяне сулили урожайный год: с каждым днем становилось теплее, постоянно шли сильные дожди; и тем не менее в мае занялись починкой придорожных часовен, куда вся деревня шла молиться, чтобы Бог послал хороший урожай. Мужчины шли в плащах из грубого полотна и в старомодных четырехугольных шляпах с кисточками, женщины — в пестрых платьях, с деревянными обручами в волосах, девушки — в ярких юбках, с разноцветными бусами на шее. Шли они длинной вереницей, с распятьями, иконами и свечами в руках, благочестиво склонив головы и оглашая окрестности унылыми песнопениями, словно следовали за гробом.

В еврейском местечке жизнь между тем шла своим чередом. Торговцы на рынке занимались привычным делом. В переулках, сидя на скамейках, что-то, как всегда, починяли ремесленники. Те, что победнее, занимались изготовлением решета из конского волоса — в провинции решето покупали охотно; на ведущей к мосту улице решетников было не счесть. Девушки разглаживали пучки конского волоса и тянули печальные песни про несчастных сирот и похищенных невест. Мужчины натягивали волос на деревянные станки и распевали синагогальные гимны.

В летнее время на рыночной площади народу было мало, и за прилавками сидели в основном женщины, предоставляя мужьям посвятить свой досуг молитве. Было слышно, как в синагогах громкими голосами распевают стихи из Талмуда. В хедере учителя с раннего утра до позднего вечера воевали со своими учениками. Дьявол между тем тоже не дремал. Часовщик Иекусиэл привез из Замосця «запрещенные» современные книги и раздавал их всем желающим. Кое-кто из молодых людей даже пошел в сионисты. Ходили слухи, что среди решетников и кожевенников зреет план устроить забастовку — как в 1905 году. Многие уехали в Америку.

В люблинской газете появилось сообщение, что сербский студент застрелил австрийского эрцгерцога и его жену и что австрийский император Франц-Иосиф объявил сербам ультиматум. Случившееся с жаром обсуждали по вечерам местный врач, аптекарь и брадобрей, пока их жены пили чай из самовара и играли в карты. Но простые евреи не проявили к этой новости никакого интереса. Мир велик, чего только не бывает!

Раввин реб Дан Каценелленбоген уже не обладал той властью, что раньше. Во-первых, ему было под восемьдесят. Во-вторых, разве собственный его внук не попрал веру отцов? В-третьих, ни его сыновья Цадок и Леви, ни дочь Финкл большой радости ему не доставляли. Цадок должен был стать его преемником; он уже занимал пост казенного раввина, однако вел себя самым неподобающим образом. Влиятельные жители местечка уже поговаривали о том, что, если раввину суждено их покинуть (дай Бог ему прожить еще сто лет!), нового раввина искать придется на стороне. Что же до Леви, то он занялся поисками места раввина сразу после свадьбы, однако из этого ничего не вышло, и он уже двадцать лет, ничего не делая, жил в доме отца за его счет. Муж Финкл Ионатан бросил ее с двумя детьми, Асой-Гешлом и Диной, через два года после свадьбы. Спустя девятнадцать лет она вышла замуж за члена общинного совета старейшин реб Палтиэла, но тот спустя несколько месяцев умер. Реб Дан был убежден, что Небеса по какой-то причине преследуют его. Хасиды же полагали, что в меланхолию он впал оттого, что слишком увлекся Маймонидом.

Раввин жил той же жизнью, что и раньше. В постель он ложился сразу после вечерней молитвы, не снимая белых штанов и чулок, в талисе, и вставал в полночь оплакать разрушение Храма. Писал он по-прежнему гусиным пером и ел всего раз в день — хлеб, свекольный суп и кусок сухой говядины. Дом, в котором он жил и который содержался общиной, был стар и ветх. Старейшины общины готовы были привести его в порядок, однако раввин на это согласия не давал.

Казалось, реб Дан скрывается от мира за желтыми оконными занавесками, что отделяли его кабинет от синагогальной улицы. Все вопросы, связанные с судом и ритуалом, он предоставил решать своим сыновьям; сам же вмешивался лишь в вопросы особой сложности и важности. Раввины из других общин постоянно писали ему письма, однако все они оставались без ответа. В качестве почетного гостя его приглашали на свадьбы и обрезания, однако приглашения принимались им редко. Всю свою жизнь он надеялся, что в старости мирские искушения оставят его и он сможет наконец служить Предвечному верой и правдой. Однако даже теперь, у самого края могилы, он продолжал вести нескончаемые споры с Сатаной, предаваться дурным мыслям, задаваться вопросами, в которые человеку, по-настоящему набожному, вникать не следовало. Старая загадка оставалась неразрешимой: чистые сердцем страдали, а грешники преуспевали; народ, избранный Богом, был по-прежнему втоптан в грязь; племя Израилево, вместо того чтобы покаяться, впадало в ересь. Чем все это кончится? Чего добился реб Дан за время своего земного существования? Какие числятся за ним благородные деяния? Что он может предложить миру?