Он вставал из-за стола и выходил в синагогу — кипа сдвинута на лоб, бархатное пальто помято и не застегнуто. Его давно поседевшая борода вновь приобрела какой-то желтовато-пергаментный оттенок. За нависшими бровями почти не видно было глаз. Иногда он испытывал сильное желание с кем-то поговорить, сказать не пустые слова, а нечто существенное. Но в синагоге, как правило, говорить было не с кем. Он подходил к юноше, сидевшему за открытой книгой, и щипал его за щеку:

— Учишься, сын мой? Хочешь стать богобоязненным евреем?

— Конечно, ребе.

— И ты веришь во всемогущего Господа?

— В кого же еще, ребе?

— Хорошо, сын мой. Праведные да живы будут верой своей.

2

Повозка, на которой Аса-Гешл и Аделе ехали со станции в Малый Тересполь, сначала катилась по тракту, а потом свернула на так называемую «польскую» дорогу. По обеим сторонам тянулись колосящиеся пшеницей поля. Над бороздой согнулись, выпалывая сорняки, крестьяне. Пугала стояли, широко раскинув деревянные руки, на ветру хлопали их рваные рукава. Над головой кружили, щебеча и каркая, птицы. При виде повозки крестьяне в знак приветствия поднимали свои соломенные шляпы, девушки поворачивали к путешественникам головы в платочках и улыбались. Для Асы-Гешла, насмотревшегося невиданных красот в Швейцарии, Южной Германии и Австрии, в польском пейзаже было тем не менее что-то особенное, необычное. Ему казалось, что в этих краях есть какая-то таинственная тишина, которой нет больше нигде. Небо низко нависало над землей, и линия горизонта казалась не прямой, а круглой. В плывущих по небу серебристых облачках было что-то неуловимо польское. Все звуки — треск полевых насекомых, гуденье пчел, кваканье лягушек в болотах — сливались в одно приглушенное бормотанье. Огненный солнечный шар висел где-то в стороне, словно заблудился в низких облаках. Крытые соломой крестьянские избы издали похожи были на развалины древних укреплений. Пастухи разожгли на пастбище костер, и дым от костра поднимался прямо в небо, будто над каким-то древним языческим алтарем. У дороги, с младенцем Иисусом на руках, притулилась статуя Девы Марии. По странной прихоти скульптора у Богоматери был почему-то большой круглый живот, точно она была беременна. Перед часовенкой горела свеча. В воздухе стоял терпкий запах коровьего помета, взрыхленной земли и начинающей колоситься пшеницы. От белых берез, глядящих куда-то вдаль, и седовласых ив, похожих на скрюченных стариков с длинными бородами, веяло каким-то непреходящим спокойствием. Асе-Гешлу вспомнились император Казимир и евреи, которые тысячу лет назад пришли в Польшу; они просили императора разрешить им вести торговлю, строить свои храмы и покупать землю, чтобы хоронить в них своих мертвецов.

Всю прошлую ночь Аделе не сомкнула глаз и теперь дремала на выстланном соломой полу повозки. Кучер, коренастый мужик в овечьей шапке, без движения сидел на козлах с бессильно повисшими поводьями в руках. Трудно было сказать, уснул он или о чем-то глубоко задумался. Лошадь шла медленно, с опущенной головой, еле переставляя ноги. На опушке леса Аса-Гешл увидел цыганский табор. Низенький человечек с окладистой густо-черной бородой суетился вокруг медной кастрюли. Вокруг голышом бегали, играя на солнцепеке, смуглые ребятишки. Женщины в пестрых ситцевых платьях что-то варили в горшках на огне, сложенном в неглубоких канавах. За пределами Польши Аса-Гешл никогда цыган не встречал, — значит, он и в самом деле дома.

Повозка въехала в лес, и сразу же стемнело. Густо-зеленые ели, стоявшие по обеим сторонам дороги, застыли, точно в трансе. Что-то пронзительно насвистывала какая-то птица, куковала кукушка. Лошадь повела ушами и замерла на месте, словно впереди таилась опасность, ощутить которую способно только животное. Кучер вскинул голову.

— Эй, пошла!

Аса-Гешл сидел на мешке с соломой и глядел по сторонам. Он вернулся в места своей юности, с каждой минутой приближался он к Малому Тересполю. С тех пор как он, зеленый юнец, уехал в Варшаву, много воды утекло. Он влюбился в одну женщину и женился на другой; он тайно переходил из страны в страну, учился в университете. Часовщик Иекусиэл писал ему, что все молодые люди в местечке завидуют ему, считают, что судьба ему благоприятствует. Сам же он жизни не радовался. От долгого путешествия костюм у него помялся, был в соломе и сене. Чтобы мать и дед не испугались при виде его гладко выбритого лица, он несколько дней не брился, и теперь щеки и подбородок покрывала густая щетина. От бессонных ночей глаза у него налились кровью. И к чему привели все эти странствия? Он женился на женщине, которую не любил. Он забросил учебу. В самом скором времени его могут призвать в армию. Сколько раз он клялся себе строго придерживаться Десяти Заповедей, этой основы основ всякой этической системы! Вместо этого он завел роман с замужней женщиной. А ведь он мечтал, что переоценит все ценности, откроет истину, спасет мир! Его брак с Аделе стал тупиком, помехой всему.

Словно почувствовав, какие мысли его преследуют, Аделе проснулась и села. Она была в белой блузке и в юбке в черно-белую клетку. От сна на твердом полу повозки щеки ее избороздили красные полосы. Волосы растрепались. Воткнув шпильки в пучок и подобрав выбившиеся пряди, она взглянула на Асу-Гешла своими тусклыми, широко раскрытыми глазами:

— Где мы?

— Подъезжаем к Малому Тересполю.

— Где моя сумка? Расческа? Что с вещами?

И она разразилась жалобами. Зачем понадобилось тащить ее в такую даль? Зачем сдался ей этот Малый Тересполь? Вся их совместная жизнь была ошибкой. Что она сделала ему плохого? Почему он решил загубить ее молодую жизнь? Она-то прекрасно знает, по какой причине он возвращается в Польшу. Надо было быть сумасшедшей, лишиться рассудка, чтобы согласиться с ним ехать. Ей следовало сразу направиться в Варшаву, а он пусть едет, куда хочет! Боже всемогущий! Лучше б она выпила йода и разом покончила со всем. Все эти стенания срывались с ее губ по-немецки, чтобы кучер не понял, о чем идет речь. Когда она говорила, все лицо ее дрожало — и шея, и подбородок, и щеки. Время от времени она судорожно прикусывала верхнюю губу — мелкими, острыми, редкими зубками.

Аса-Гешл смотрел на нее и ничего не отвечал. К чему это сотрясение воздуха? Они ведь, кажется, обо всем договорились заранее. Перед отъездом в Польшу он обещал, что познакомит ее со своей семьей, проведет вместе с ней несколько дней у матери. И это обещание он выполнит. Сколько можно твердить про то, как она его любит, а он ее обманывает! С того самого дня, как она его на себе женила, она прекрасно знала, что любит он Адасу, а не ее. Кто, как не она, назвала их брак экспериментом — два человека живут вместе без любви. Он может показать ей эти слова, написанные ее собственным почерком.

Повозка въехала в предместье, где жили в основном поляки. По обеим сторонам дороги, на значительном расстоянии друг от друга, стояли белые домики с небольшими садовыми участками. То тут, то там между домами тянулось картофельное поле. На окнах висели занавески, подоконники были уставлены цветами в горшках. За окном одного из домов растянулась, греясь на солнце, кошка. Босоногая девчонка вытаскивала из колодца ведро с водой. Она нагнулась, и из-под платья показался вышитый краешек нижней юбки. В конце улицы виднелся костел с двумя шпилями. Из-за каштанов выглядывала маковка русской православной церкви с фресками бородатых апостолов на стенах.