Одним из результатов включения Сибири в состав Российского государства стало совместное проживание на одной территории автохтонного сибирского и пришлого населения. Ассимиляционные процессы имели религиозное, культурное, расовое, генетическое измерения, меняли и бурят, и русских. Такое соседство, в частности, бурятского и русского населения породило уникальный этнологический феномен – довольно устойчивую метисную этническую группу, получившую в Восточной Сибири наименование «карымы», или «ясачные».

В рамках исторической этнологии важным представляется вопрос этнической идентичности «карымов», критериев самоидентификации этнической группы, путей возникновения и воспроизводства исследуемого феномена. Методологическая сложность данного исследования продиктована тем, что «карымы» совершенно не отражались в официальных демографических исследованиях и статистических сводках XVIII–XX вв. С одной стороны, мы имеем данные по конфессиональному составу населения. С другой – по этническому. Причем последний чаще всего выражался в крайне упрощенной идентификации населения по принципу «русский – нерусский». Тогда как критерии самой «русскости» оставались неочевидными – актуализировались лингвистические, расовые, исторические, психологические, политические признаки: «Не было согласия и в отношении того, что есть «русскость», каковы критерии включения в формирующуюся русскую нацию, где проходят или должны проходить ее этнические и территориальные границы, в каком отношении стоит эта нация к империи. Дебаты по этим вопросам носили поистине ожесточенный характер вплоть до краха империи. В самом стандарте «русскости» одни отводили ключевую роль православию, другие – языку и культуре, третьи – расе или крови» [Миллер 2006: 69].

Еще более осложняет ситуацию то, что и собственно этнологических критериев «не русскости» также не существовало: фактически, согласно Уставу об управлении инородцев 1822 года, аборигенное население региона учитывалось в качестве кочевых и бродячих инородцев. А это категории скорее сословной, а не этнической идентификации. Сама логика Устава Сперанского делала этничность «карымов» «неуловимым явлением», поскольку «оседлые инородцы, Христианскую веру исповедующие, не отличаются от Россиян никаким особым названием» [Устав 1830: 395].

Очевидно, что идентичность метисного населения Восточной Сибири носила характер конфессионально-этнический. Именно принятие христианства не только открывало для аборигенного населения возможность для полноправного вхождения в состав империи, но и устраняло целый ряд препятствий для массового распространения смешанных браков. По замечанию А. И. Миллера, «власти и русский национализм не только не видели ничего дурного в смешанных браках, но воспринимали такое этническое смешение как неотъемлемую часть процесса формирования русской нации» [Миллер 2007: 332–350].

Особенности гендерных отношений между русскими и инородцами представляют большой интерес для исследователя. Потому что не только принятие православия, но и очевидная положительная комплиментарность[124] (в терминологии Л. Н. Гумилева) между русскими сибиряками и бурятами делала возможным и большое количество смешанных браков и возникновение «метисного слоя»: «Достойно замечания, что даже в половом подборе русско-сибирский вкус более или менее согласуется со вкусом бурятским и нередко пленяется бурятским идеалом женской красоты» [Ядринцев 2000: 35]. А. П. Щапов описывал этот процесс как носящий двунаправленный характер: с одной стороны, буряты «обрусевали» в результате браков с русскими, чем вносили свои национальные признаки в русскую народность, «точно так же и обратно, в силу брачного влечения русского населения к местному населению» [Щапов 1937: 119].

По Подгорбунскому, особый тип метисов начал образовываться в Прибайкалье с появлением русских и обуславливался «недостатком женщин у первых русских завоевателей и колонизаторов Сибири» [Подгорбунский 1903: 3]. Метисация такого типа стереотипно описывается и у современных исследователей: «Преобладание мужчин в общей массе переселенцев приводило к возникновению особого метисного слоя – «карымов» [Зандраева 2007: 30]. Но тот же Подгорбунский описывает и противоположное направление метисации: провоцируемую «стремлением крестившихся и начавших вести оседлую жизнь инородцев жениться на русских женщинах» [Подгорбунский 1903: 4].

Описывается и уникальное явление – «стремление бурят усыновлять детей не только своего племени, но и чужого, для чего они нередко и доныне покупают детей у русских, потому что русский ребенок, по их мнению, подвергается меньшим случайностям заболевания и в болезнях гораздо выносливее бурятского. Делается это обыкновенно так, что русские девушки, избегая позора, тайком родят детей за ничтожную плату, которая, впрочем, идет в пользу занимающихся этого рода торгом, уступают их бурятам, которые затем и усыновляют их» [Дуброва 1885: 22].

Все без исключения авторы этнографических описаний населения Сибири говорят о смене религиозной принадлежности как об очевидном толчке к ассимиляционным процессам. Но слишком очевидные морфологические различия смешивающихся рас заставляли уделять особое внимание именно внешности сибиряков: «Брацковатый, или бурятский, тип и обличие появляется постоянно в сибирских туземно-урожденных родах казачьих, мещанских, купеческих и чиновничьих. Все чаще и чаще русские женятся на крещеных бурятках, а новокрещеные буряты – на русских женщинах, и поколения их опять сливаются с русским населением, привнося с собою в народный склад его более или менее своеобразные особенности» [Ядринцев 2000: 35].

Перефразируя известную поговорку, можно сказать, что на востоке Сибири русского не нужно было «скрести», чтобы обнаружить бурята. Сибиряки Иркутской области уже отличались от русских старожилов других сибирских губерний: «Преобладание черных волос перед русыми, черные или карие с томным выражением глаза, значительно выдающиеся скулы, широкий нос – все эти признаки очень ясно указывают на примесь монгольской расы» [Ровинский 1872: 120].

В энциклопедической «Всеобщей географии» Э. Реклю находим довольно живую зарисовку: «На берегах Байкала, и особенно в соседстве Иркутска, буряты более или менее обрусели; тысячи из них крестились в христианскую веру; кое-где происходило смешение племен, и в то время, как буряты делались русскими, русские, в свою очередь, становились бурятами: во многих селениях трудно распознать истинное происхождение жителей, и все они, казаки и буряты, говорят двумя языками; в деревнях мужик хвастает своим уменьем говорить по-монгольски, подобно тому, как в городе цивилизованный русский щеголяет своим прекрасным французским диалектом» [Реклю 1898: 711].

В «Народоведении» Ф. Ратцеля рисуется похожая картина: «Смешение с тунгусами, монголами и бурятами, быть может, продвинулось всего далее в особенности в Байкальской области, на Амуре и вообще в Юго-Восточной Сибири. Крещеные буряты, женившиеся на русских, и живущие в деревнях, отделенных от бурятских поселений, а так же живущие рассеянно в русских поселках и деревнях вместе с русскими, составляют выдающийся элемент сельского населения Сибири и легко могут быть приняты за русских; однако, ближайшее исследование позволяет еще легко распознать монгольский элемент в этой смешанной расе, с темной кожей, мягкими волосами и узкими глазами, которую в общем нельзя назвать некрасивой и нельзя не признать очень крепкой» [Ратцель 1904: 816].

Оценка преобладания расовых черт зависела, зачастую, только от идеологической «ангажированности» взгляда наблюдателя: иногда за бурятскими чертами не хотели видеть русских, иногда за русскими – бурятских. Но описанию особого, довольно рано сформировавшегося, субэтноса – «ясачных»,