Майор Галас надел очки, чтобы получше рассмотреть свое лицо в молодости. Он слушал Рамиро Портретиста, внимательно смотрел на него, не в состоянии осознать, что речь шла о нем самом. Майор не связывал это лицо ни с каким воспоминанием, для него оно ничего общего не имело с тем, которое он видел утром и вечером в зеркале, и не только потому, что человек на фотографии был намного моложе, но и потому, что он казался ему таким же чужим, как сын, чье поведение он не мог бы себе объяснить. Ремни, китель с наградами, полученными на войне в Африке, тонкие усики, форменная фуражка, надетая слегка набок, улыбка – такая же поучительная, как и знаки отличия пехотных войск, пришитые рядом с верхней пуговицей под горлом. Но даже тогда он не был тем человеком с фотографии, каким его считали, кем восхищались и кого боялись другие люди, кто слушал излияния полковника Бильбао и пустые донесения лейтенанта Местальи. Но еще меньше майор был тем героем, каким немногие побежденные продолжали помнить его в Махине через много лет после войны. Он с удивлением, почти раздражением, открыл, что продолжал быть для некоторых упрямой тенью, которую теперь вернул к жизни и извлек из пластикового портфеля этот жалкий человек, задыхающийся от жары и коньяка и проводящий мягкой потной рукой под шарфом.

– Как, наверное, вами гордится ваш отец, Галас. – Полковник Бильбао в расстегнутом кителе расхаживал в четыре часа утра по своему кабинету, украшенному знаменами и оружием, заложив руки за спину и уронив белую голову на грудь, сотрясая каблуками своих сапог натертый воском деревянный пол. – Ваш отец, а также ваш тесть и красавица супруга. Я знаю ее с тех пор, когда она была совсем крошкой. Когда я узнал о ее помолвке с вами, я радовался за нее как за собственную дочь. – Полковник Бильбао остановился и оперся обеими руками на резную спинку кресла, глядя на майора Галаса из-под пряди седых волос. – Я скажу вам одну вещь, Галас, и прошу вас никогда этого не повторять или, еще лучше, забыть мои слова тотчас, как вы их услышите, потому что это самое большое несчастье в моей жизни. Моя дочь – шлюха, а сын – ничтожество, сержант, который своими силами дослужится самое большее до младшего лейтенанта. Это мой позор, Галас. Я гляжу на вас и думаю: вот бы он был моим сыном. Я всегда это думал, с тех пор как вы были кадетом и ваш отец рассказывал мне о вашей блестящей учебе и образцовом поведении… Можете идти, Галас, я краду у вас часы сна, а вы молоды, и вам нужно спать.

Майор никогда не позволял себе никакой фамильярности с полковником Бильбао, даже если тот давал ему повод. Он поднялся на ноги, стал навытяжку и спросил:

– Что-нибудь еще прикажете, мой полковник?

Потом майор вернулся в свою комнату по окружавшей внутренний двор галерее, сдерживая желание закурить, откладывая это удовольствие на несколько минут, чтобы позволить его себе в одиночестве, лежа на своей узкой военной кровати, спиной к окну, за которым видна темно-синяя долина Гвадалквивира, и глядя в полумраке на гравюру всадника. За несколько недель между ними установилось тайное сообщничество: об этом молодом всаднике тоже никто ничего не знал, и выражение его лица было такой же загадкой, как и его имя и путь, который проделала гравюра, прежде чем попасть на витрину антикварного магазина, где ее нашел майор Галас.

Он забыл о присутствии Рамиро Портретиста: услышав, что тот стыдливо покашливает, как дама во время визита, майор оторвался от снимков и посмотрел на фотографа из-под очков, изогнув брови, но не встретил его глаз, неподвижно устремленных на полные руки, сцепленные на пустом пластиковом портфеле. С тех пор как майор оставил военную службу, он ни в одном человеке не замечал этой покорности, теперь раздражавшей его, а возможно, и тогда, хотя он не позволял себе откровенно признаться в этом.

– Думаю, в Махине никто не знает о вашем возвращении, – сказал Рамиро, не поднимая глаз, – никто уже ни о чем не помнит, но уж я-то помню – может быть, из-за моей работы. Я целыми днями рассматриваю старые фотографии и классифицирую их, потому что журналист, Лоренсито Кесада – вы его не знаете, – пообещал мне организовать выставку моих работ при содействии муниципалитета, а потом опубликовать все в книге «Люди и имена Махины, от прошлого к будущему» или что-то в этом роде. Ну, Лоренсито не совсем журналист, а служащий в «Метрической системе», но он много пишет для газеты «Сингладура», хотя и жалуется, что ему никогда не платят. Он занимается этим по призванию, и у него есть связи в муниципалитете и даже в полиции, он хорошо знаком с субкомиссаром Флоренсио Пересом. Я говорю ему: послушай, Кесада (ему не нравится, когда его называют Лоренсито), кого могут заинтересовать эти пыльные фотографии? А он отвечает, что это сокровище, исторический документ. Но в действительности в них одна только горечь. Представьте себе, я открываю сундук, принимаюсь смотреть фотографии и думаю: этот уже умер, этот тоже, и тот, и большую часть имен не помню даже я сам. Но хуже всего не это, хуже всего – выходить на улицу, вглядываться в лица людей и думать: этого я фотографировал, когда он был ребенком, эта толстуха в прыщах была красавицей, когда приходила в мою студию тридцать лет назад, этот согнутый старик, ковыляющий с палкой, заказывал свои фотографии, чтобы дарить их любовницам. Какая тоска, уверяю вас, и хуже всего то, что, кажется, никто этого не замечает: они не видят, что стареют, толстеют, теряют волосы и приближаются к смерти. Конечно же, вы, с позволения сказать, – исключительный случай, поэтому мне было совершенно не трудно вас узнать, как только я вас увидел недавно на площади Генерала Ордуньи. Вы смотрели афиши в «Идеал синема», я увидел вас в профиль и сказал себе: Рамиро, этот человек – майор Галас, он не изменился за столько лет, хотя у него, прошу прощения, волосы поредели и стали почти седыми. Уж я-то знаю, что говорю, я всю свою жизнь только и делал, что наблюдал за лицами людей.

Он отказался от новой порции коньяка: теперь ему действительно нужно было идти. Конечно же, он зайдет еще, если майор не против, и об их встрече никто не узнает, поскольку общаться-то Рамиро ни с кем и не общается, то есть он разговаривает только со своим помощником Матиасом, который стал глухонемым из-за взрыва – может быть, майор его помнит – и получил прозвище Воскресший. Рамиро не увольнял глухонемого только из жалости: толку от него было мало, да в последнее время и заказов почти не было, но что бы стал делать бедняга, если бы он закрыл студию, – просить милостыню или выгружать овощи на рынке?

Майор Галас помог фотографу надеть плащ, вручил ему зонтик, который тот чуть не забыл, и проводил до двери, доброжелательно кивая в ответ на его слова. У калитки майор пожал фотографу пухлую слабую руку и пригласил заходить еще. Рамиро Портретист рассыпался в старомодных изъявлениях благодарности и монотонных извинениях: если майору что-нибудь потребуется, достаточно одного его слова, весь архив в его распоряжении. Если его дочь пожелает заказать свой портрет, Рамиро сделает его с большим удовольствием, он видел ее с майором на улице, очень красивая девушка – это будет настоящий портрет, по-старинному, черно-белый, со скульптурным контурным светом, как те, какие делал в лучшие времена дон Отто Ценнер, как бессмертные фотографии Надара.

Рамиро приходил много раз за зиму, с зонтом и пустым портфелем сборщика платежей, в плаще, синтетическом берете и шарфе, которым укутывал грудь и шею, чтобы уберечься от предательского, по его словам, климата Махины. Он всегда заявлял, что останется не более чем на полчаса и выпьет только одну рюмочку коньяка, а в результате уходил затемно, осушив, глоток за глотком, половину бутылки. Однажды в апреле Рамиро принес в портфеле фотографию мертвой женщины, замурованной более века назад, выпил больше обычного и поведал майору Галасу величайшую тайну своей жизни. Потом, наверное, стыдясь этого, фотограф не приходил несколько недель, а когда наконец объявился, теплым и благоухающим майским вечером, вслед за ним приехал нелепый грузовик для перевозки фуража. Из его яйцевидной кабины с трудом вылез человек, улыбаясь с телячьим добродушием и мягко и быстро жестикулируя своими руками Геркулеса. Это был Матиас, Воскресший, бывший помощник Рамиро Портретиста, который закрыл свою студию, отыскав для глухонемого это место и потратив половину своих сбережений на то, чтобы купить ему грузовик. Открыв заднюю дверцу и без видимого усилия достав оттуда огромный сундук, Матиас взвалил его на спину и принес в прихожую дома майора Галаса.