вернее, его отсутствия — это предвосхищение завершенности как недописанности.

«Накопление» — это разработка некоторой темы. Одно накопление сменяется другим, которое отчасти повторяет первое, но с «небольшой погрешностью», отклонением. За «накоплением» следует следующая фаза — «отсекание»:

Смысл этой фазы примерно тот же, что и в площадках лестницы: во-первых дать некоторый отдых, а во-вторых, если это нужно, сделать поворот. Обыкновенно рассказывая о фазе накопления, человек мягко сгибает ладони и несколько раз сближает их друг с другом, описывая в воздухе полукруги. Фазу отсечения человек изображает так: он твердо выпрямленными ладонями, рассекает по диагоналям воздух перед собой в разных направлениях (МНК, 319).

«Отсекание», похожее на работу членящей «сабли», разделяет этапы «накопления». Аккумуляция тем в «накоплении» создает ощущение избыточности, переполненности. Наступает стадия перенасыщения, за которым следует фаза «вольного дыхания». Весь этап накопления начинает пониматься только как «вступление» к «вольному дыханию». «Вольное дыхание», однако, также вскоре исчерпывается в повторении:

И на этот раз, слушатель понимает, что то, что он на 62-ом такте положил считать только вступлением к вольному дыханию, есть на самом деле, решение вольного дыхания (МНК, 320).

Пьеса завершается вводными тактами настройки...

Форма, описанная Хармсом, как и его собственные тексты, основывается на накоплении повтора. При этом накопление повтора организовано таким образом, что оно создает как бы подвижное членение текста. Подвижность членения выражается в том, что первоначально воспринимаемое как собственно «текст» по мере накопления повторов начинает ощущаться как всего-навсего развитие вступления, требующее разрешения в некой новой фазе. Постепенно всё большие фрагменты текста начинают относиться к «дотекстовому» слою — вступлению. Продолжающееся накопление повторов ретроспективно, однако заставляет еще раз пересмотреть структуру текста. Членение текста вновь подвергается метаморфозе: то, что на каком-то этапе относилось к вступлению, в действительности оказывается самим «текстом». Завершение текста поэтому оказывается лишь перераспределением границ начала (вступления) и основного «изложения». Текст кончается не тогда, когда наступает «вольное дыхание», а когда становится понятным, что вступление к вольному дыханию и есть оно само. Начало, таким образом постоянно растягиваясь, как бы обнаруживает предел своей пластичности и растяжимости, и это обнаружение маркирует конец. Отсюда — существенная роль «отсеканий», создающих ложное ощущение членения, каждый раз снимаемое повтором движения накопления.

Эта сложная структура — не что иное, как структура исчезновения. Текст неизменно поглощается собственным предшествованием, исчезает в растягивающемся «прологе». Членение все время скользит по тексту, как по некоему темпоральному телу, двигаясь по нему то взад, то вперед.

В тетради «Гармониус» сохранился набросок нарративной схемы рассказа, близкой структуре шопеновской мазурки в описании Хармса:

1) Подготовка.

2) Появление.

3) 1 событие.

4) Разработка.

5) Низменное место.

6) Возвышенное место.

7) Связь с первым событием.

8) 2 событие.

9) Разработка.

10) Подготовка к 3 событию.

11) 3 событие.

12) Концовка.

Написать таких 6 вещей (МНК, 232).

В этой схеме любопытен переход от первого события ко второму. За разработкой первого события следуют совершенно неясные «низменное» и «возвышенное» места — некие формы «отсечения», граница, смысл которой трудно определить. Седьмой пункт — «связь с первым событием» — как будто относится ко «второму событию», но при этом он ему предшествует. Связь эта может устанавливаться лишь ретроспективно, как перенос границы второго события назад. Связь с первым событием возникает там, где ничто еще не пришло на смену первому событию.

Так границы второго события перемещаются к первому, первого — ко второму, и оба они теряют свои очертания и «исчезают» в этом смещении границ.

Хармсовский дискурс становится дискурсом исчезновения, которое в данном случае основывается на нарративном корреляте исчезновения — незавершенности. Вот типичный пример такого текста, «Сказка» (1933):

Жил-был один человек, звали его Семенов. Пошел однажды Семенов гулять и потерял носовой платок. Семенов начал искать носовой платок и потерял шапку. Начал шапку искать и потерял куртку. Начал куртку искать и потерял сапоги.

— Ну, — сказал Семенов, — этак все растеряешь. Пойду лучше домой.

Пошел Семенов домой и заблудился.

— Нет, — сказал Семенов, — лучше я сяду и посижу.

Сел Семенов на камушек и заснул (МНК, 98).

Здесь хорошо видно, как строится накопление, в котором поиски утерянного всегда завершаются потерей чего-то нового. Событие всегда возникает из разработки предыдущего события. (Семенов потерял носовой платок. Семенов начал искать носовой платок...) Разработка каждый раз кажется зачином повествования, но завершается она новой потерей, новым исчезновением. Здесь хорошо видно, как вместе с предметами исчезают границы нарративных блоков, исчезает завершение текста. Текст все время начинается и начинается снова. Это структура беспрерывно возобновляющегося начала в конце концов оказывается описанием потерянного конца — то есть исчерпанности текста до появления «вольного дыхания» (несомненно, связанного с идеей вдохновения и свободного излияния «вдохновенного» текста). Текст заканчивается просто потому, что не может начаться. Исчезновение предметов вписывается в исчезновение повествования, дискурса. Семенов в конце концов просто замирает на камушке и засыпает. Сказке приходит конец.

Более сложную и ироническую разработку того же приема Хармс дает в тексте «Художник и часы» (1938):

Серов, художник, пошел на Обводной канал. Зачем он туда пошел? Покупать резину. Зачем ему резина? Чтобы сделать резинку. А зачем ему резинка? А чтобы ее растягивать. Вот. Что еще? А еще вот что: художник Серов поломал свои часы. Часы хорошо ходили, а он их взял и поломал. Что еще? А боле ничего. Ничего, и все тут! И свое поганое рыло, куда не надо не суй! Господи помилуй!

Жила-была старушка. Жила, жила и сгорела в печке. Туда ей и дорога! Серов, художник, по крайней мере, так и рассудил.

Эх! Написал бы еще, да чернильница куда-то вдруг исчезла (МНК, 249).

Это финальное исчезновение чернильницы — особенно занятная выдумка Хармса. Исчезающий предмет совершенно непосредственно приводит к исчезновению текста как форме его незавершенности. Парадокс последней фразы, конечно, заключается еще и в том, что она написана после исчезновения чернильницы.

В текст этот включены некоторые ключевые для ситуации исчезновения мотивы. Сначала возникает резина, которая нужна только для растягивания. Весь кусок о резине подчеркнуто растянут и является примером повторов и «накопления». Но само по себе растягивание границ повествовательного фрагмента в повторе — важный элемент хармсовской дискурсивной стратегии. В этом же контексте приобретает смысл и «Обводной канал», на котором продается резина. Блок о резине сменяется блоком о часах. Растягивание связано, конечно,