эта смена возможна лишь потому, что Шарик скользит, оказывается обозначением отсутствия, исчезновения. В результате в стихотворении внимание Хармса концентрируется на ощущениях повествователя, впрочем лишенных всякой внятности: «в грудь проникла теснота, в сердце прыгнула акула...»

9

Хармса специально интересует гоголевская ситуация: отдельно гуляющий нос[310] или оторвавшаяся от чиновничьего тела и зажившая собственной жизнью шинель. В этой гоголевской ситуации ему интересна прежде всего логика, позволяющая предмету обретать автономию. Ведь по существу нос и шинель — предметы совершенно несамостоятельные, они соединены с массой тела или лица нерасторжимыми узами.

Среди вариаций на гоголевскую тему упомяну хотя бы две. Первая — рассказ об Иване Яковлевиче Боброве, у которого прохудились штаны и который был вынужден купить себе «зеленые брюки с желтыми крапинками». Даже само имя — Иван Яковлевич — позаимствовано у цирюльника из гоголевского «Носа».

Рассказ начинается с того, что Иван Яковлевич «проснулся в приятном настроении духа» и стал рассматривать потолок:

Потолок был украшен большим серым пятном с зеленоватыми краями. Если смотреть на пятно пристально, одним глазом, то пятно становилось похоже на носорога, запряженного в тачку, хотя другие находили, что оно больше походит на трамвай, на котором верхом сидит великан, — а впрочем, в этом пятне можно было усмотреть очертания даже какого-то города (ПВН, 319).

Это пятно — типичное означающее без означаемого, это знак, который может в принципе отсылать к чему угодно, а потому ни к чему в конкретности не привязанный.

Это пятно из начала рассказа в закамуфлированной форме возвращается в повествование тогда, когда Иван Яковлевич покупает себе брюки:

В магазине Ивану Яковлевичу показалось, что брюки не очень уж яркого цвета и желтая крапинка вовсе не режет глаз. Но придя домой, Иван Яковлевич обнаружил, что одна штанина и точно будто благородного оттенка, но зато другая просто бирюзовая, и желтая крапинка так и горит на ней. Иван Яковлевич попробовал вывернуть брюки на другую сторону, но там обе половины имели тяготение перейти в желтый цвет с зелеными горошинами... (ПВН, 320)

Брюки с их способностью к цветовым метаморфозам неожиданно начинают вести себе сходно с пятном на потолке. Они приобретают независимость чисто цветового пятна, которое не связано до конца с материальным носителем цвета. Брюки как бы начинают жить своей самостоятельной жизнью, отделяясь от тела Ивана Яковлевича. Но в результате и само тело как бы теряет материальность.

В 1938 году Хармс сочинил еще один гоголевский пастиш под названием «Шапка». Разговаривают человек с длинными усами и «синеротый» (сами их характеристики как бы делают их состоящими из автономных фрагментов — усов и синего рта):

Отвечает один другому: «Не видал я их». — «Как же ты их не видал, — говорит другой, — когда сам же на них шапки надевал?» — «А вот, — говорит один, — шапки на них надевал, а их не видел». <...>

— Ах ты дьявол ты этакий, — говорит ему усатый. — Морочишь ты меня старика! Отвечай мне и не заворачивай мне мозги: видел ты их или не видел?

Усмехнулся еще раз другой <...> и вдруг исчез, только одна шапка осталась в воздухе висеть.

— Ах, так вот кто ты такой! — сказал усатый старик и протянул руку за шапкой, а шапка от него, не дается в руки старику. Летит шапка по Некрасовской улице, мимо булочной, мимо бань (ПВН, 333).

Полет шапки заканчивается совершенно гоголевской интонацией:

Один человек ее видел на углу Пантелеймоновской, а уж на углу Фурштадской ее никто не видел (ПВН, 334).

В «Шапке» Хармс ставит, по видимости, абсурдный вопрос: может ли шапка существовать без тела, ведь шапка есть обозначение границы тела: в «Сабле» шапка обозначает «верхний пункт» тела.

А граница тела еще со времен Аристотеля понималась как его место. В «Физике» он вслед за Платоном утверждал, что ничто не может существовать без некоего места, которое это что-то занимает. Поэтому место должно предшествовать вещи, телу, оно «необходимо должно быть первым». Тот факт, однако, что место не принадлежит телу, делает его автономным от тела: «ведь место не исчезает, когда находящиеся в нем [вещи] гибнут»[311].

Отделение шапки от тела — это автономизация места. Шапка, несмотря на свою материальность, в действительности — лишь место, получающее смысл только от помещения в нее тела. Она, собственно, создана, что бы быть «местом» для головы. Шапка — это странный предмет, материализующий в себе мнимость несуществующей, отсутствующей формы тела. Сохранившаяся шапка — это знак отсутствия, это обнаружение отсутствия. Вопрос старика о том, как возможно надевать шапку и не видеть тела, более сложен, чем кажется на первый взгляд, потому что шапка, именно как колпак, как материальное пространство, предназначенное для невидимой головы, уже делает голову «негативно видимой». И в этом смысле, конечно, шапка — иной предмет, чем нос.

Зеленые штаны Ивана Яковлевича — это цвет без тела, без формы и без границы. Это свободная автономия пятна. Шапка — это свободная автономия места. Это автономия границ, не принадлежащих телу, как телу может не принадлежать цвет.

10

Когда английский философ Дж. Э. Мур (G. E. Moore) попытался показать, что основой нашей познавательной деятельности является реализм здравого смысла, он задал знаменитый вопрос: «Каким образом я знаю, что это две руки?» Тогда он поднял одну руку за другой и подержал их перед своим лицом, отвечая: «Потому, что вот — одна, а вот — другая». (Вопрос этот обсуждается Муром в работе «Доказательство существования внешнего мира» — «Proof of the external World».)

Хармс в «Сабле» отчасти действует по логике Мура. Автор «Сабли» вытягивает руки, как бы показывая их себе, и сопровождает жест словечком «вот»:

...вот я вытянул одну руку вперед прямо перед собой, а другую руку назад. И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя рука...

Это «вот» указывает на руку, предъявляет ее зрению, и одновременно является языковой условностью, обозначающей достоверность. Витгенштейн заметил:

Ведь к высказыванию «Я знаю, что это рука» можно добавить: «Рука, на которую я смотрю, — это моя рука». Тогда здравомыслящий человек не усомнится в том, что я это знаю[312].

Здравомыслящий человек — это человек, знакомый с правилами данной языковой игры. В рамках такой языковой игры «знать» синонимично «быть уверенным», «не сомневаться». Витгенштейн замечает, например, что, когда я