— Я понимаю, что отговаривать вас бессмысленно, — вздохнул Бурцев, — и говорить вам, что вы собираетесь отдать свою жизнь за человека, вас недостойного, я тоже не буду, потому что вы мне не поверите. Но вы же должны понимать, что вам не дойти до башни.

— Я сейчас не скажу вам, как, но я дойду, — улыбнулся Романов.

— Что касается моего расследования, то оно закончено. Я знаю, кто покушался на вас. Я знал это давно, но теперь у меня есть доказательства. Я назову его завтра. Когда и если все кончится.

Бурцев посмотрел в пол, потом поднял глаза на князя.

— Как социалист, не могу желать вам удачи, Олег Константинович, но все же желаю. Удачи. Удача — это не только победить, но и вернуться с войны живым.

— Спасибо, Владимир Львович, — сказал князь, — пока что возвращаться удавалось.

Бурцев подошел и протянул руку. Романов крепко пожал ее. Бурцев повернулся и, не оглядываясь, быстрым шагом вышел из библиотеки. Романов спросил себя: ему показалось или в глазах старого революционера он действительно увидел блеснувшие слезы?

Было как раз время пойти к Наде, но он не хотел. Зачем идти сегодня, если завтра мир станет другим?

В пять часов утра его разбудил своим противным треском никелированный будильник. Романов поднялся с постели и пошел умываться.

Князь оделся по форме: офицерский китель, поверх него — теплую бекешу, застегнул ремень с висящими на нем шашкой и револьвером в кобуре, продев руки в ремни портупеи. Без пяти 6 Романов спустился по лестнице во двор. На пожарном стенде он взял упаковку ампул со сжиженным азотом, посредством которых пожарные разбивали замки, и, махнув рукой спавшему караульному, вышел из Главного штаба на Дворцовую. Часы на Зимнем пробили 6, и князь, стащив зубами варежку, свершился своим летным хронографом. Все было точно.

Вечером накануне 9 января государь приехал особым поездом из Царского Села в Петроград, чтобы на следующий день с балкона Зимнего дворца приветствовать свой народ. Мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, ждала его у себя в Аничковом дворце, но Николай предпочел сразу ехать в Зимний, в том числе и по соображениям безопасности. В Царскосельском вокзале он пересел на надземный паровик, который повез его над Введенским каналом, Фонтанкой, а потом — прямо над Гороховой, мимо окон третьих этажей, к Адмиралтейству. В проносившихся за стеклом домах государь успевал различить рождественские елки, к веткам которых на специальных прищепках были приколоты свечи, и ему даже показалось, что он чувствует этот детский, новогодне-рождественский праздничный запах подарков и шоколада. Напряженное лицо государя расслабилось, и разгладились морщины на лбу. А где же были страшные люди, убитые им 20 лет назад, с отслаивающейся от лиц гнилой кожей и мясом? Он не видел их — только освещенные окна и рождественские елки были в Петрограде. Мертвых рабочих, конечно же, не было вовсе, даже тела их исчезли в земле, и завтра к нему на площадь придут люди со светлыми лицами и скажут: «Ты — наш отец», — а он ответит: «Вы — мои дети», — и обнимет их всех, всех до единого, и утрет слезы каждому.

Паровоз остановился у Адмиралтейства, а надземная эстакада шла дальше — вдоль Дворцового моста, через стрелку по Малой Неве до острова Голодай, где у Нового Петрограда висящий в воздухе на стальных опорах поворотный круг разворачивал поезда и пускал их обратно. Заметенные снегом казаки собственного его императорского величества конвоя, спешившись, выстроились двумя шпалерами от станции надземного паровика до ворот Зимнего дворца. Плечом к плечу они образовали две стены коридора, по которому шел государь, защищая его то ли от ветра, то ли от пуль. Пуль не было, а ветер прорывался сверху, через папахи; государь щурил глаза и прикрывал лицо ладонью в перчатке, но кивал, увидев в рядах казаков знакомые ему лица.

Во дворце уже были готовы императорские покои во втором этаже. Горели, потрескивая, дрова в камине — с повсеместным введением газового отопления в высшем свете установилась мода на дрова, — и специально для Николая вделанный в стену турник, как в Александровском дворце, ждал его для обязательной вечерней разминки, чтобы не болела поясница. Только окна предательски выходили на Александровский сад, где затянувшимися рубцами от пуль на своих стволах деревья напоминали о страшном воскресенье. Все, все было убрано, и истлело то, что должно было истлеть, — но деревья остались. Николай почти никогда не ночевал в Зимнем дворце, поэтому никто и не отдал приказ их спилить. Да и кому бы пришло в голову, что отсюда, за 100 саженей, государь увидит эти едва заметные, как у старых инвалидов, раны. Но он увидел.

Перед завтрашним днем были доклады. Государь не хотел никак готовиться. Он чувствовал, что, чем больше будет подготовки, тем меньше останется искренности. Поэтому свел число докладов к минимуму, пригласив только командующего войсками Петроградского военного округа великого князя Николая Николаевича и генерал-инспектора артиллерии великого князя Сергея Михайловича.

Они зашли вдвоем: Николай Николаевич Младший, высоченный худой и сутулый старик, рядом с которым терялся даже император, был в начале войны Верховным главнокомандующим, но из-за долгой череды неудач, закончившихся Великим отступлением, оставил командование. Ему было уже под семьдесят, но он прекрасно сохранил свой трезвый ум честолюбца и карьериста. Император обращался к нему с подчеркнутой вежливостью, за которой сквозила смесь робости и недоверия. В начале его царствования дяди и другие старшие Романовы довлели над Николаем, и до сих пор, хотя царствование было уже ближе к финалу, чем к началу, государь чувствовал себя в их обществе младшим членом семьи. Сначала он негодовал на себя и раздражался, но постепенно эти чувства притупились, хоть и не исчезли. В противоположность Николаю Николаевичу, Сергей Михайлович был государю приятен. Они дружили с детства, сколько себя помнили, и называли друг друга на «ты». Когда император женился, Сергею Михайловичу досталась его любовница, балерина Кшесинская[51].

— Я позвал вас, господа, — сказал государь, — чтобы заявить мою непреклонную волю. Ни в коем случае не может быть допущено повторение ужасных событий 1905 года. Народ мирно настроен, без оружия, и идет к своему государю, как к отцу. Поэтому, — тут он повернулся к Николаю Николаевичу, — я приказываю: солдат из казарм не выводить, патрули не усиливать, а те, что есть, вооружить холостыми патронами. Впрочем, можете оставить боевые, если угодно. Но дать строжайший приказ: по толпе не стрелять. Особенно — по малым деткам. Если они на деревья заберутся в Александровском саду.

При последних словах его голос дрогнул, но никто, кажется, не заметил.