— Я, однако, осмелюсь предположить, — вкрадчиво сказал Николай Николаевич, — что среди народа — подавляющее большинство которого, вне всякого сомнения, преисполнено верноподданнических чувств, могут затесаться террористы и вооруженные революционеры. Поэтому совсем оставлять город и тем более дворец без охраны мне кажется… не совсем справедливым.

— Вот как? — сказал Николай, и великому князю показалось, что государю понравилась эта мысль, дававшая возможность, не отказывая в доверии народу, все-таки сохранить и штыки. — И что же вы предлагаете?

— Я бы предложил, — сказал великий князь, — укрыть казаков и, допустим, преображенцев во дворах Адмиралтейства и Зимнего дворца. Таким образом, вид вооруженных солдат не будет смущать обывателей и не зародит у них подозрения в неискренности с вашей стороны. Но в случае, не дай Бог, непредвиденных обстоятельств войска выйдут на площадь и защитят дворец в считаные минуты.

— Что ж, — сказал государь, — это здравое рассуждение. Приказываю вам этой ночью совершить указанную передислокацию войск. Но пулеметов преображенцам не давать. И патронов — не больше 20 штук на человека.

— Как прикажете, ваше величество, — ответил, кланяясь, Николай Николаевич.

— А как быть с цеппелинами? — спросил государь, видимо надеясь услышать ответ, который он бы не хотел, чтобы исходил от него самого. — Я предполагал просить тебя, Серж, отменить завтра в первой половине дня все воздушные патрули над Петроградом, чтобы не смущать народ…

— Воздушные патрули, ваше величество, — вмешался Николай Николаевич, — народ вовсе не смущают. Это все сказки, которые кадеты пишут в своих газетах, а интеллигенты читают и пересказывают друг другу. Простые же люди видят в цеппелинах над городом своих защитников. Кто как не цеппелины положили конец послевоенному разбою на улицах и сделали Петроград самым спокойным городом в империи? Да что в империи — во всей Европе!

— Я тоже полагаю, Ники, — сказал Сергей Михайлович, — что отменять патрулирование не стоит. Цеппелины никого не убивают просто так и знаменуют собой порядок. Каждому, у кого нет дурных мыслей, появление цеппелинов внушает спокойствие и уверенность. Если народ не увидит их в небе — он Бог знает что может подумать.

— И все же, — не сдавался государь, — тут очень тонкий психологический момент. В толпе будут разные люди, может быть, кто-то из них будет иметь дурные мысли. Но если с неба начнут стрелять по толпе — возникнет паника, а паника — это самое худшее, что только может быть.

— Ты прав, — согласился Сергей Михайлович, — что ж, я могу отозвать цеппелины. Или дать им приказ не открывать огонь ни при каких условиях вплоть до особого приказа?

— Да, давай до особого, — сказал государь. Великие князья поклонились и пошли к выходу.

— Значит, ты понял, Серж, — окликнул Николай, — пусть цеппелины будут, но не стрелять, если я не прикажу!

— Да, Ники, сделаю, как ты велишь, — повернувшись, кивнул головой Сергей Михайлович.

Когда дверь за великими князьями закрылась, государь пошел в дальний темный угол гостиной, где висели иконы, и запалил перед ними лампаду. Государь уже собрался было опуститься на колени и молиться, как в дверь тихонько постучали. Это был Питирим — ведь Николай велел пригласить его, да забыл. Ах, как неловко — старику пришлось ждать.

Государь сам открыл дверь и впустил митрополита. Еще днем, когда Николай распорядился его вызвать, он думал, что перед завтрашним днем будет нуждаться в духовном наставлении. Но беседа с великими князьями и решение, принятое по их просьбе, о размещении подле дворца армии укрепило душу государя крепче любой беседы. И он не очень даже понимал, о чем говорить с Питиримом.

— Завтра, в 12 часов, ко мне придет мой народ, и я выйду к нему,— сказал Николай.

— Великое дело, государь, великое дело — примирение царя с народом, — забормотал митрополит, — это все Олежек придумал, Олег Константинович? Он народом любим, народ его послушает. Георгия в той войне за самоличное прорубание немцев получил. Люди это помнят.

Николай нахмурился, но, тут же обозлившись на себя за это, выдохнул, чтобы снять раздражение.

— Когда народ с царем примирится, тут и мертвецы все в могилы улягутся, — продолжал бормотать Питирим, — нечего им будет по Петрограду шастать. Я давеча со странницей общался, в Иоанновском монастыре на Карповке, — так, сказывает, двоих мертвецов сама видела. Шли по улице, гной из глаз течет. А как увидали ее — сразу тряпками лица обмотали, шапки надвинули — и идут себе, будто простые обыватели. Ох, грехи…

Питирим начал креститься.

— Да, — вдруг вспомнил он, — а только цеппелины нельзя отменять, нельзя.

— Да я и не отменяю, — растерянно сказал Николай. Его всегда поражала эта двойственность Питирима: иногда он говорил и вел себя как обычный человек, а иногда становился похожим на полубезумного монастырского старца, сгибался, кряхтел, что-то бормотал себе под нос и постоянно крестился. Таким он бывал обычно с Александрой Федоровной, но иногда и с ним тоже. И государь с удивлением замечал, что этот Питирим-старец никогда не казался ему деланым и неискренним. Наоборот — обычный Питирим-митрополит был как будто ролью подлинного Питирима-старца, которую он избрал для общения с нецерковным миром.

— Вот и не отменяй, голубчик, не отменяй, — пробормотал Питирим, — цеппелины нужны, даже когда все разбойники изведутся и мертвецы по могилам разлягутся. Потому они — как овчарки, которые помогают пастырю стадо свое блюсти. Как бы ни послушно было стадо — а все равно сверху глядеть надо, чтобы никто в сторону-то не отошел да не заблудился. А по правде сказать, надо бы не только что не отменять — но и усилить.

В эту ночь государю впервые не снились мертвецы. Он видел радостные лица людей на площади — целое море людей, как в июле 1914-го, когда объявлялась война. И все эти люди смотрели на него, а он говорил им добрые слова, ничего не придумывая заранее, от своего сердца. Слова были не слышны, но, наверное, он говорил, что хочет обнять и обогреть всех их детей, потому что люди поднимали вверх руки, показывая государю своих младенцев. И над людьми, над ним и над площадью летели цеппелины — беспощадные для злонамеренных, но хранящие покой благонадежных.

Ровно в шесть Олег Константинович спустился во двор Главного штаба и через маленькую дверь вышел на Большую Морскую, перекрытую аркой в том месте, где она вливалась в Дворцовую площадь. Ни души, конечно, не было в этот ранний холодный час на площади. Ледяной ветер попадал в ее ловушку: он влетал со стороны Адмиралтейского проспекта, Главный штаб заворачивал его, он ударялся о стекла Зимнего дворца и не знал, куда деться. Вертелся. И в свете прожекторов, установленных на крышах, вокруг колонны с черным ангелом неистово кружился снег, словно какие-то холодные сущности водили хоровод. Князь даже подумал, что если сейчас пойти прямо, в этот хоровод, то он неминуемо схватит, затащит и растворит его в себе — не вследствие законов физики, а по закону хоровода, который должен затягивать всех, кто к нему приближается. Но Романов все же подошел и прошел сквозь него, и больно-больно хлестнули по лицу колючие снежинки, — но и только.