датировать эпохой новгородского архиепископа Василия Калики (1331–1352) как по стилю изображений, так и по необычному расширению деисусного чина за счет святого Василия.

Художественные достоинства чеканной работы ставят этот сион в ряд первоклассных произведений русского средневекового ювелирного искусства.

Обзор чеканного мастерства закончу рассмотрением двух новгородских же серебряных сосудов, представляющих для истории ремесла исключительный интерес как по тонкости выполнения, так и по наличию подписей двух разных мастеров (рис. 72)[612].

Рис. 72. Кратиры Новгородской Софийской ризницы работы Косты и Братилы.

Оба сосуда почти тождественны по своей форме, изображениям, характеру отделки. Они представляют собой высокие (до 21,5 см) кубки с двумя изящными ручками в виде латинского S. Тулово кубков граненое, дающее в сечении квадрифолий. В нижней части — невысокий поддон, переход к которому осуществлен посредством пояса из сердцевидных выпуклостей. Округлые части тулова украшены изображениями святых в рост, а острые грани — стилизованной виноградной лозой. Светская форма кубка не вяжется с церковной евхаристической надписью по венчику. Среди церковных археологов долго велся спор о назначении этих сосудов, в результате которого, кроме нескольких непрочных гипотез, не было высказано ничего определенного. В. Мясоедов считал их сосудами для вина[613]. В отношении датировок софийские сосуды испытали ту же судьбу, что и софийский сион. Первоначально их относили к XV в., затем углубили датировку до XIV и XIII вв. и лишь после исследования Н.М. Каринского твердо остановились на XII в.[614]

В чеканных фигурах, в стилизованных виноградных лозах чувствуется большая близость обоих сосудов к упомянутому сиону. Возможно, что его превосходная чеканка была образцом для мастеров обоих сосудов. Оба сосуда по размеру, форме, подбору большинства изображений и характеру надписей совершенно сходны между собой. На этом основании и дата их обычно определялась сразу для обоих, так как предполагалось, что они сделаны одновременно.

Позволю себе произвести более подробный сравнительный обзор с тем, чтобы установить время работы каждого мастера.

На дне сосудов имеется подпись мастера.

Сосуд Братилы имеет на поддоне владельческую надпись: «СЬ СЪСУДЪ ПЕТРИЛОВЪ И ЖЕНЫ ЕГО ВАРВАРЫ» (рис. 73).

Рис. 73. Надпись мастера Братилы.

На сосуде Косты состав владельцев иной: «СЬ СЪСУД ПЕТРОВЪ И ЖЕНЫ ЕГО МАРЬѢ» (рис. 74).

Рис. 74. Надпись мастера Косты.

На сосуде Братилы вычеканены четыре изображения в рост: Иисуса, богоматери, апостола Петра и Варвары. Два последних, несомненно, связаны с именами заказчика Петрилы и его жены Варвары.

На втором сосуде, ввиду совпадения мужского имени (Петрило или Петр), изображение апостола Петра оставлено, а вместо Варвары художнику нужно было кого-то изобразить, так как Мария уже была (только у Братилы Мария не связана с заказчицей, а у Косты связана). Выбор мастера почему-то пал на Анастасию, которую он и вычеканил на том месте, где у Братилы была Варвара. Даже в том случае, если принимать Петрилу и Петра за одно лицо (хотя на это у нас нет никаких оснований), наличие разных жен говорит о неодновременности изготовления сосудов.

Кто кому подражал? Братило Константину или наоборот? Логическая связь изображений и надписи на сосуде Братилы и нарушение ее у Косты как будто бы говорят в пользу того, что Братило был первым мастером, а Коста в своей работе был связан подражанием ему.

В. Мясоедов на основании стилистического анализа приходит к выводу, что «если в смысле эпохи сосуды, несомненно, однородны, то в исполнении их нельзя не подметить существенного различия… сосуд Косты, выполненный в широкой манере, без увлечения мелочной отделкой, нужно признать произведением высокого мастерства Второй сосуд (Братилы) с его тщательным выделыванием деталей… является подражанием первому»[615].

Утверждение Мясоедова основано на одной спорной предпосылке, — что русское искусство постепенно деградировало, постепенно утрачивало творческие и художественные силы, воспринятые в XI в. от первого общения с Византией. Если же отрешиться от этой предвзятой мысли о равномерном вырождении русского искусства и поставить стилистический анализ в связь с индивидуальным талантом и манерой каждого мастера, то результат может получиться совершенно иной.

Для решения спорного вопроса о взаимной датировке сосудов обращусь к наиболее надежному критерию — эпиграфическим данным.

В надписях по венчику и на поддоне, сделанных строгим литургическим уставом, несмотря на единство текста и несомненное подражание одного мастера другому, существуют различия:

Приведенные различия убеждают в том, что язык и почерк Братилы являются более архаичными.

Значительно полнее хронологические различия выступают не на наружных надписях, где один мастер мог умышленно подражать почерку своего предшественника, а в подписях мастеров внизу на дне сосуда. Эти надписи совершенно различны по внешнему виду. Почерк Братилы в его личной подписи очень близок к надписи, сделанной им на наружной стороне сосуда; это тот же торжественный устав с прямым и тесным построением крупных букв без интервалов между словами, но с разделительным знаком между обеими фразами. Строчки поставлены близко друг к другу.

Надпись Косты резко отличается от надписи на наружной стороне (хотя здесь он также путает N и И). Строки поставлены далеко друг от друга, буквы стоят не так тесно, в буквах больше мягкости и округлости. Важны следующие различия: там, где Братило писал оу, Коста применял у, Братило писал ѣ так, что вся буква не выходила за строку, у Косты же мачта возвышалась над строкой.

Перечисленного вполне достаточно для того, чтобы признать, что хотя оба почерка, может быть, и не выходят за пределы XII в., но почерк Братилы тянет скорее к XI в., тогда как почерк Косты близок к почеркам конца XII и начала XIII вв. Обо подписи мастеров обнаруживают такие различия и в построении строк, и в начертаниях, и в расположении букв, и в передаче одних и тех же звуков, что считать их одновременными невозможно.

Для сосуда Братилы считаю возможным принять дату Н.М. Каринского и В. Мясоедова — конец XI — начало XII вв., а для сосуда Константина можно говорить о времени не ранее конца XII — начала XIII вв.[616]

Тем самым решается вопрос о подражании: мастер Константин имел перед глазами сосуд работы мастера Флора-Братилы и копировал его.

Новгородские сосуды давно уже связывают с именем новгородского посадника Петрилы Микульчича, который занимал степень с 1130 по 1134 г., а в 1135 г. был убит в битве.

По моему мнению, с Петрилой Микульчичем, если и можно сопоставлять, то только один сосуд — работы мастера Братилы, но при распространенности имени