– Вас не должны застать в таком состоянии. Пошли отсюда!

И в этот момент в двери щелкает ключ. Я вздрагиваю:

– Пегар!

Узнаю позвякивание его связки ключей, манеру распахивать толчком входную дверь и придвигать к себе стоячую вешалку. Я спрашиваю торопливым шепотом:

– Который час?

– Семь.

– Он никогда не приходил так рано…

– Сегодня особый случай, – возражает Шмитт. – Ночные теракты…

– Какие теракты?!

Я стою, изумленно разинув рот. Но Шмитт не дает мне времени на переживания:

– Огюстен, где тут у вас можно спрятаться?

– Что?

– Где бы нам спрятаться – тебе, Умм Кульсум и мне?

– Мы пропали…

Неожиданно Умм Кульсум проявляет сообразительность:

– Вы оба – лезьте в кладовку. А я останусь.

– Нет! Тебя же уволят!

– Не твоя забота!

Я хватаю Шмитта за руку и тащу в закуток, где хранятся бутылки, он же служит нам редакционной свалкой. И хотя звук шагов Пегара угрожающе близок, я все же успеваю вовремя прикрыть за нами дверь.

– Сейчас хлебнем кофейку, – благодушно мурлычет Пегар, заходя в кухню.

И тут же осекается – наверно, при виде Умм Кульсум, распростертой на полу.

– Ты что тут делаешь?

– Отдыхаю.

– Ты не имеешь права ночевать здесь! А чем это воняет? Ты, небось, еще и наблевала тут с похмелья, мерзавка?

Умм Кульсум не отвечает. Пегар орет, задыхаясь от ярости:

– Вон! Я тебя выгоняю!

– Нет.

– И даже не проси, ты уволена!

– Если ты меня выгонишь, я молчать не буду.

Наступает мертвая тишина. Потом Умм Кульсум продолжает – медленно и раздельно:

– Я выложу полицейским все, что скрыла от них. А еще призна́юсь, что́ ты меня подговаривал им сказать.

Снова тяжкая пауза.

– Ну ладно, не будем ссориться! – восклицает Пегар совсем другим, благодушным тоном. – Я тебя оставляю. Это просто от неожиданности… я разозлился… вышел из себя… Но ты не думай, я пошутил! Вставай-ка, мне не хочется, чтобы другие увидели тебя в таком состоянии, ради твоего же достоинства…

– Ради твоего! Боишься, что они подумают: а с чего это шеф так с ней носится?

Пегар смущенно хмыкает и спрашивает ясным, приветливым, почти беззаботным тоном:

– Помочь тебе подняться?

– Да иди ты…

Пегар похохатывает, включает кофемашину и уходит вглубь редакции, беспечно насвистывая, словно хочет показать, что ему море по колено. Там он закрывает за собой дверь.

Через несколько секунд я шепчу Шмитту:

– Путь свободен.

Отворив дверцу, я выхожу в кухню, делаю несколько шагов и… натыкаюсь на табурет. Умм Кульсум прижимает палец к губам, напоминая мне об осторожности, и мы со Шмиттом на цыпочках крадемся к выходу.

Но на пороге стоит девочка с косичками.

– Здравствуй, Офелия.

– Ты с кем разговариваешь? – шепчет Шмитт.

Но я жестом объясняю ему, что все скажу позже.

Офелия изумленно разглядывает Умм Кульсум, лежащую на полу и похожую на кита, который выбросился на берег и задыхается.

– Ты ее знаешь? – спрашиваю я.

Офелия хмурит бровки, почесывает нос, кусает нижнюю губу:

– Не-а…

Потом вдруг, часто замигав, оборачивается ко мне:

– Но я знала ее брата.

Двадцать минут спустя, сидя лицом к лицу за столиком бистро, мы со Шмиттом поглощаем обильный завтрак. Несмотря на то что я выбрал себе место в тени, солнечный свет все еще терзает меня, затуманивая сознание. А головная боль усугубляет эту одурь.

Бистро гудит от возмущенных и скорбных возгласов. Растерянный хозяин бродит между столами, занятый не столько обслуживанием клиентов, сколько обсуждением событий. Все присутствующие растеряны, выбиты из колеи.

Шмитт только что рассказал мне, что в Шарлеруа всю ночь бушевали пожары, вызванные поджогами. И хотя преступники использовали примитивные средства – пивные бутылки, наполненные бензином, – сам выбор объектов говорил об их неумолимой логике: церковь, синагога, светская ассоциация, местное отделение «Amnesty International». Нет никаких сомнений, что действовали исламисты; власти ждут объявления о том, кто берет на себя ответственность за случившееся. К счастью, на сей раз теракты причинили только материальный ущерб; обошлось без человеческих жертв – погибших и раненых нет, если не считать одного пожарного, получившего ожоги во время тушения огня; зато символические потери налицо, и их немало.

Я замечаю, что в зале, вокруг нас, у людей изменились глаза: в них мелькает страх, в них сверкает гнев. Еще недавно жители нашего города смотрели недоверчиво; теперь они смотрят с подозрением на всех и каждого. Если взрыв на площади Карла Второго породил волну братской солидарности, то нынешние события вызвали полное смятение в умах. После первого теракта мои сограждане еще были готовы «сомкнуть ряды», объявляли, что злобным террористам их не запугать, превозносили общечеловеческие и христианские ценности, теперь же идеи мира и согласия забыты напрочь: люди приготовились к войне с коварным и трусливым врагом, способным напасть в любую минуту. Террористы достигли своей цели: они посеяли ужас в сердцах.

Шмитт, насупившись, резким жестом отталкивает тарелку с едой:

– Больше всего нас пугает то, что недоступно нашему пониманию. Страх питается неизвестностью. Вот ты мог себе представить, что парень из Шарлеруа, такой как Хосин Бадави, никогда не выезжавший из Бельгии, способен устроить бойню во имя сражений в Сирии, в Египте и в других странах, которых он и в глаза не видел?! Так как же мне не бояться тех, кто избирает цели для удара таким вот опосредованным образом?! Любой из нас, будь он молодым или старым, христианином, атеистом или мусульманином, добропорядочным гражданином или жуликом, идиотом или гением, рискует стать их жертвой только потому, что он француз или бельгиец. Хуже того, достаточно просто оказаться в таком месте. По чистой случайности. Можешь ты мне объяснить, зачем человек губит себя, лишь бы сгубить окружающих? Почему он так яростно стремится к смерти, а не к жизни? Вот оно – торжество фанатизма, Огюстен. Террор… нам его никогда не понять!

И Шмитт сдавленным голосом продолжает свое мрачное пророчество:

– Настали времена борьбы всех со всеми. Исламисты, посягнувшие этой ночью на христианство, иудаизм и государство, внедрили в наше сознание неистребимую вражду к исламу.

– Но террор – это не только ислам.

– А ты попробуй объяснить это людям! Они теперь услышат только тех, кто кричит громче других, то есть исламистов. Молодцы ребята, хорошо сработали! Наше общество откатится назад к мракобесию и застою, вместо того чтобы гибко приспособиться к нынешней ситуации. Потрясения истекших дней, страх и зрелище страданий буквально раздавили нас. Это начало дороги в ад. На боль не отвечают терпимостью. Во всяком случае, не сразу. Что у нас, что у мусульман люди будут губить себя одинаковым бессмысленным стремлением вернуться назад, создать будущее из прошлого. И эта ностальгия по прошлому обернется большой кровью. Вместо того чтобы взращивать в себе человечность и учиться жить вместе, мы начнем деградировать. Духовная жизнь – единственный путь к мудрости и открытости – станет полем битвы, самоубийственной схваткой религий.