— Только что протащил свою задницу по лестнице. Ухайдокал ты его.

— Есть малость, — соглашается Хэнк, вешая плащ. — Пойду скажу Вив, что мы вернулись… (Я ломал голову весь остаток дня, но без толку; к возвращению мы с Малышом были совсем уж на ножах; я не придумал, что бы сказать Вив, и по-прежнему в горле першило от досады. Похоже, предстоит еще одна долгая ночь…)

В спасительной юдоли своей комнаты я растянулся на кровати, как всего двадцать четыре часа назад, — слишком измотанный, чтобы даже скинуть ботинки, — но на сей раз не шел ко мне сон, распускающий клубок заботы…[40]

Хэнк ступает по устланному соломой полу сарая и находит Вив, погруженную в свои мысли, у задней двери — гибкий силуэт на фоне сине-черного неба. Ее ладонь покоится на деревянной ручке двери, она смотрит вслед корове, бредущей прочь во тьме. (Когда я вернулся, Вив была в сарае. Это меня порадовало…) Он подходит, обнимает ее сзади за талию.

— Привет, милый, — говорит она и откидывает голову, подставляя губы. (Там нам легко поладить — будто мы родились в этом сарае. Я подхожу к ней, целую и вижу, что сердитая хмарь с нее сошла — так, примороченная чуточку, и все…)

Я лежу в темноте, с открытыми глазами и головной болью, более чем умеренно галлюцинирую от утомления — и узнаю старых знакомых демонов, что выползают из дыр в чумазом потолке. У меня нет никакого желания наблюдать их игры, но нет и сил отвадить их. Они хаотично блуждают по потолку — волки и медведи, затесавшиеся среди овец, а пастух смотрит, смотрит беспомощно, изнуренный, изможденный, обуреваемый одною лишь жаждой сна… неспособный ни убрать хищников с глаз долой ради спасения своей отары, ни восстать на защиту овечек. Я попробовал переключиться на более насущные проблемы. Вроде: «Ладно, теперь, когда ты понял, что нет смысла пытаться дотянуться до Братца Хэнка — как насчет „приспустить его“?» Или: «И вообще зачем тебе ровняться с ним?» Или: «И нафиг тебе вообще нужно все это дерьмо?»

Вив изворачивается в кольце его рук и ложится щекой на его грудь.

— Прости, милый, утром я была несправедлива.

— Прости, цыпочка: ночью я был просто хамом.

— А как только лодка отошла, я выбежала помахать, но тебя уже не было. — Он теребит пальцами ее локон. — Просто, — продолжает она, — эта Долли Маккивер — она была одной из лучших моих школьных подруг, и когда она перебралась из Колорадо, я так надеялась, что… будет, с кем поболтать.

— Знаю, цыпочка. Прости. Нужно было сразу рассказать тебе про сделку с «Тихоокеанским лесом». Ума не приложу, почему я не рассказал. — Он берет ее за руку. — Пошли, поужинаем… — На пути к дому он спрашивает: — Но у тебя ведь есть Джен, для болтовни. Совсем сбросила со счетов нашу душечку Дженни?

Она грустно смеется:

— Душечка Дженни и впрямь прелесть, Хэнк, но ты когда-нибудь пробовал сесть с ней рядом и поговорить? О самых пустяках — о фильме, о прочитанной книге?

Хэнк останавливается.

— Эй, минутку. Знаешь…

(И ее примороченный вид дает мне подсказку. Господи, говорю я себе, господи — вот и пуля для обоих зайцев. Будь я проклят, если не так!)

— Знаешь? Я тут кое-что подумал: есть тут кое-кто на примете, с кем можно болтать до посинения, с кем тебе на самом деле интересно будет… — (Притомился я дипломатию разводить, с двумя этими интеллигентами, сказал я себе, пущай сами друг дружку развлекают.) Пока я лежу, размышляя над всеми этими «зачем» и «почему», касательно нас с Братцем Хэнком, на потолке расцветает картина маслом, Гойя, «Крон пожирает своих детей», с очевидными эдиповыми вкраплениями, но умиротворить себя этим второсортным психологическим символизмом не удавалось. Нет, крошка Ли, не в этот раз. Конечно, за моей враждебностью к брату толпились все мыслимые фрейдистские мотивы, лезвиями сверкали комплексы кастрации, углами торчали треугольники мать-сын-отец — и все они особенно глубоко засели и укрепились во мне, так как обычная темная тоска смурного чада, мечтающего поменяться ролями с тем, кто тискает его мамашу, была усугублена недобрыми воспоминаниями о психотическом братце… о да, многогранно и многослойно было мое психическое наследие — и любого из перечисленных фактов хватило бы для разжигания мстительной ненависти в сердце истинного невротика — но то была еще не Вся Истина.

Закономерна была и моя неприязнь ко всему, что он собою воплощал. Всего лишь день, первый же день понадобился, чтоб воскресить все его грехи. Пусть общение наше было скудным, но и тех кратких реплик, которыми мы обменялись, хватило, чтоб убедить меня: он — неотесанный, упертый мужлан, он живет желудком, а думает яйцами, и во многих отношениях он — апофеоз того типа, что я считал самой грозной опасностью для своего мира. И по всем этим причинам я должен стремиться его низвергнуть.

Но все же… еще не Вся Истина.

…Вив оборачивается и смотрит на него, чуть нахмурившись; свет из кухонного окошка выхватывает из темноты его лоб и челюсть на фоне гор.

— Я знаю, с кем у тебя склеится беседа о книжках и фильмах, лапушка… — На мгновение полыхнувшая в его зеленых глазах дикая, почти детская искорка — впервые увиденная ею через прутья решетки, — наводит ее на мысль, что он имеет в виду того единственного на свете человека, с кем ей действительно важно было склеить общение, но он говорит: — И это Малыш, Ли, Лиланд. Вив, скажу тебе прямо: мне нужна твоя помощь. Мы с ним всегда были, что холодная вода с горячим жиром. И мирились с этим. Но теперь бизнес требует, чтоб он нам помог расправиться с этим контрактом. Поможешь мне? — Она отвечает «да», обещает помочь. — Отлично. Черт, будто гора с плеч. Давай попробуем. (Но я тогда не подумал, что, переложив свои заботы на другого, сам от них не всегда избавляешься. Порой так только создаешь себе новую проблему, крупнее всех прочих, вместе взятых). — Может, поднимешься к себе и принарядишься к ужину? Можешь сделать это для меня? — Она отвечает «да» и следует за ним к задней двери…

Я знал, что есть и другой, более истинный мотив. Не такой четкий, более абстрактный мотив, вязкий, как паутина «черной вдовы»… и я знал: он сродни тому чувству, что я испытал, когда мы на обратном пути с работы подхватили достопочтенного мистера Лесли Гиббонса — кажется, он был еще грязнее, чем утром, если это возможно.

— Стэмпер, — заговорил Гиббонс, устроившись в лодке и исполински прокашлявшись: что-то — скорее всего, ком табака — попало не в то горло. — Стэмпер, нынче я видал Верзилу Ньютона из Ридспорта. Мы там пахали на одном участке… жаркая работенка, ниггерская работенка, понимаешь, о чем я?

Хэнк смотрел на реку по курсу и ждал. Я заметил, что, хотя тон Гиббонса был небрежный, даже чуть нахальный, его чумазые руки тряслись на коленках. Он беспрестанно облизывал губы языком, розовым и проворным, как у змеи…