Уделив наконец внимание синяку, Хэнк смотрит на него с задумчивой усмешкой, но ничего не говорит. Сойка щебечет равнодушно — один Ли поглощен изучением своей многострадальной лодыжки… К середине дня я искренне гордился своей выносливостью, и, сказать по правде, надеялся услышать хоть какую похвалу от братца Хэнка. Вдруг Хэнк отрывает взгляд от ноги Ли, прищелкивает пальцами. (И тут меня осенило…)

— Эй! Сейчас покажу, к чему я, Малой! Глянь! — (И я вытянул вперед обе руки, чтоб он видел. Как всегда с верхотуры, я был изодран до чертиков, весь саднил и кровоточил, а опорная рука, которой я цеплялся за шлейку, в костяшках напоминала кусок сырой говядины.) — Видишь? Вот я к чему. Я уж до середины забрался, когда, блин, вспомнил: а где сраные перчатки? До середины. Въезжаешь, о чем я?

Ли отпускает штанину и пялится на протянутые руки. И снова к его полному желудку подкатывает тошнота, развеянная было полуденным отдыхом, но ему удается с нею совладать. Но вместо похвалы я получил отчет о всех дополнительных работах, какие успел проделать Хэнк, поджидая меня… «Въезжаешь, о чем я, Малой?» — Хэнк повторяет свой вопрос, и Ли усилием воли заставляет себя посмотреть брату в глаза. «Да, въезжаю, о чем ты», — отвечает он, стараясь, чтоб в голосе не прозвучала жгучая обида, саднящая нос и глотку.

(А когда я спросил его, он посмотрел на меня, впервые по-настоящему посмотрел, с самого своего прибытия, и говорит: «Да, въезжаю». И впервые с его прибытия я подумал: чес-слово, дело идет на лад. Думаю, он не окончательно потерян для нас. Колледж, шмолледж — но мы еще можем найти точки соприкосновения. Да, сэр — у нас отлично выходит. Джоби и Джен зря преувеличивают. Мы с Малышом споемся в один тон.) И всякий кураж слетел с меня: он всегда будет на шаг впереди, а мне придется его нагонять. Он меняет правила гонки на бегу, а то и направление. Он бежит то на двенадцать лет впереди меня, то в другую сторону, то вообще заявляет, что это совсем другой забег, не тот, в котором участвую я. Он предлагает мне померяться силами на чокерах, а когда я уматываюсь до полусмерти, сообщает, что сам в это время лазал по деревьям… Он никогда не даст мне ни единого шанса! Визжит гудок на лебедке: «тум-тутутум-тум». Хэнк достает из кармана часы: «Черт. Второй час уже. Целый час просачковали. — Прикладывает ладони рупором ко рту, весело кричит в направлении мачты: — Что говоришь, Джоби?.. — Джо Бен отвечает еще одним „тум-тутутум-тум“. Хэнк смеется: — Ох уж этот Джо». Наворачивает колпачок на термос. Почесывает подбородок, пряча улыбку… (Так я подумал. Но потом кое-что случилось. Я спросил парня: «Нудык, Малой… и что ты думаешь, проболтавшись несколько часов на конце чокерной цепи?») Ли отворачивается, бережно пакует остаток шоколада в фольгу. «Я думаю, — говорит он глухо, — что это сопоставимо с чисткой Авгиевых конюшен. Я думаю, что таскать этот дурацкий трос по ягодным кустам и колючим зарослям — одно из самых жалких, утомительных, изматывающих и… и… и… самых неблагодарных занятий, какие только возможны на этом долбаном шарике, если ты, конечно, хочешь знать мое мнение о строплении чокеров».

(И вот что он ответил: «Да засунь ты все свои чокера и весь свой бизнес себе в жопу!»)

Они стояли, и воздух между ними все еще сотрясался от слов Ли. Хэнк отступил на шаг, смотрел исподлобья. Ли, трясясь негодованием, пытался протереть очки потной рубашкой. А сойка в близлежащем молодом кедровнике, вдохновленная бранью Ли, защебетала как никогда громко и радостно.

(Вот, значит, как оно обернулось. Как раз когда я думал, что мы поладили. Это было превыше моего разумения. Что ж, старина Хэнк, сказал я себе, вот и будет тебе о чем подумать остаток дня. И я пошагал к своим снастям, оставив дипломатию кому другому.)

Сойка замолкла, Ли надевает очки, смотрит на брата сквозь них. «Вот, собственно, — говорит он, пожимая плечами, — что я думаю о твоем замечательном лесоповальном деле».

Хэнк с легкой улыбкой изучает стоящего перед ним рослого парня.

— Ладно, Малой, ладушки. Дай уж и я тебе кое-что скажу… — Он достает из кармана пачку сигарет, закуривает. — Знаешь ли ты, что любой работяга, хоть раз ободравший лодыжку или сломавший палец, согласится с тобой? Если уж говорить о сути вещей — он подпишется под каждым твоим словом, до последней запятой. Это черная, трудная, грошовая работа. Это чуть ли не самый опасный способ заработать на хлеб и масло. Порой так и хочется послать все к чертовой бабушке, лечь на землю и сдохнуть.

— Так какова же причина…

— Ли, свои… причины я только что обозначил. В этой истории с мачтой. Объяснил, как сумел. И эта моя причина очень похожа на причины Джо Бена, или Энди, или даже этого урода Леса Гиббонса. Но вот что я пытался понять, Малой… — он собирает объедки в пакет и швыряет его в овраг — …какая причина может быть у Лиланда Стэмпера? — Подтягивает штаны и направляется вверх по склону, оставив этот вопрос животрепетать перед Ли. — Подъем, еноты! — покрикивает он на толпу у грузовичка, прихлопывая в ладоши. — Не одолеем с первого раунда — добьем в следующем!

А радио Джо вторит ему:

Машинист, воды не жалей в котле.

Всех быстрей этот поезд на южной земле,

Двигай вперед…

Парень смотрит, как он снова исчезает за южным гребнем за пологом зеленой хвои. Сойка в кедровнике стрекочет без устали, вокалом сиплым и сухим, под стать полуденному зною. Ли снова протирает очки: надо бы починить те, прописанные. Он выжидает у своего пенька, пока сосед не подает первый сигнал на подбор. Тогда Ли вздыхает, встает, на деревянных ногах идет за своим тросом, даже не глядя в сторону бывшего соперника. Ворчит на этого парня, кто бы он ни был: пусть хоть все кровеносные сосуды себе понадрывает, если ему так угодно. А мне бы просто до вечера дожить. И все. Просто дожить до вечера.

Но даже при этом, даже при том, что с полудня я прохлаждался, первый день почти совершенно выжал меня, и физически и умственно, как целая неделя утомительного труда. Я по-настоящему не осознавал всего опустошительного эффекта почти до самого конца дня, пока мы не вернулись, не сплавились вспять по реке и не добрались до дома — под небом темным, как и благословлявшее нас в путь утром, — и пока я не вскарабкался по ступенькам к своей комнате. А вот и кровать. Она казалась мне еще желаннее, чем накануне. Если так и дальше дела пойдут, сказал я про себя, лучше поспешить с воплощением всего, что у меня на уме, до конца этой недели — ибо следующей я уже не вынесу.

Ли лежит на постели, тяжело дышит. На небе серебряный перезвон звезд предвосхищает неизбежную луну. Хэнк проверяет, надежно ли привязана лодка на ночь, и идет к дому. Там не наблюдается никого, кроме старика — тот сидит перед телевизором с гипсовой рукой на подушке.

— Ты тут один, что ли? — спрашивает Хэнк. Генри не отрывает глаз от мельтешащего на экране вестерна.

— Похоже на то. Джо со своей — на кухне. Я услал их туда: хоть минутка покоя. А Вив, думаю, в сарае…

— А Малыш?