разухабисто опрокидывает одну рюмку за другой и почему-то ответила, что не верю ни одному слову нетрезвого человека (курсив автора. — Сост.). Так и сказала. Его книги с таким названием я еще не видела. Он посмотрел на меня и сказал очень серьезно: „Я все это повторю и трезвый“. — „Не верю“, — отвечала я. „А я повторю“, — настаивал Володин. <…> Позвонил и повторил. Написал в газете» (Громова. С. 54–55). (Отзыва Володина на спектакли театра Малыщицкого обнаружить не удалось.)

В связи с этим встает вопрос о фигуре повествователя «Записок нетрезвого…»

В ОЗ автор — оптимист, сколь бы лукавой ни была эта маска. Но в ЗНЧ повествователь, личность которого меняется как личность всякого нетрезвого человека буквально от дуновения ветра (от уровня алкоголя в крови, от степени посталкогольного раскаяния, от актуальности вопроса: «Ты меня уважаешь?»). То есть автор-повествователь в ЗНЧ необыкновенно текуч, изменчив, неуловим даже своему собственному внутреннему взору. В ЗНЧ нет маски повествователя.

Сквозная структурирующая тема ЗНЧ — «хорошо однажды понять, что ты человек прошлого». Этим ощущением, очень некомфортным для человека, объясняется и обуславливается в ЗНЧ многое. Повествователь повернут к нам еще одной важной своей гранью. Обычно человек прошлого ставит это прошлое выше сегодняшнего дня («Отцы и дети»). Но автор ЗНЧ всей своей душой принимает или старается принять надвигающееся настоящее. «Время стало умнеть» — еще одна из сквозных тем ЗНЧ.

Прошлое в ЗНЧ разнообразно, это весь пришедшийся на долю Володина советский период истории: и предвоенная московская жизнь, и война, и тяжелое послевоенное десятилетие, и начало писательства, и 1970–1980-е годы.

Разумеется, здесь присутствует и свое «дребезжанье», свое драматическое напряжение, своя «струна в тумане» — умом-то автор понимает, что он — «человек прошлого», а вот в реальности проживает свою жизнь на наших глазах как человек, связанный с настоящим самыми болезненными и крепкими узами.

ОЗ были написаны человеком в расцвете творческих сил, немножко даже ошалевающим от этой своей бьющей через край творческой энергии. ЗНЧ — повторим — пишет угасающий человек, чья жизнь и творческие возможности исчерпываются у нас на глазах. Вслед за Н. Громовой и другая московская гостья отмечает: «Неважно выглядит Володин. После первой же рюмки захмелел и начал что-то бормотать. Считаю его лучшим драматургом, да видно прошедшие 25 лет его надорвали. С грустью услышала, что он написал киносценарий к „Сирано“. Господи! Да зачем же! Прекрасная пьеса, бери и снимай. А впрочем, не мне судить, что я в этом понимаю» (Эйдельман-Мадора. Век иной и жизнь другая. С. 252). Кстати, это — единственное мемуарное упоминание о мало кому известном сценарии Володина по пьесе Э. Ростана «Сирано де Бержерак».

Время ОЗ — это время стабильности и определенности, в ОЗ явственна система социально-нравственных и общественно значимых координат, предъявить которым свою позицию имело смысл и, более того, было вызовом. В ОЗ явственен, как уже упоминалось, диалог с незримым «кувшинным рылом».

В ЗНЧ совсем другое время, другое состояние и автора, и общества, здесь другая природа чувствования. Кончилась стабильность и определенность, причем кончились они задолго до реальных общественных перемен конца 1980-х. Противопоставление общественно безобразного и нормально человеческого давно уже стало общим местом.

Когда автор оглядывается на свою жизнь, оказывается, что пропорция «обид», т. е. того, от чего он страдал по причине других, и «вин», т. е. того, от чего другие страдали из-за него, осуществляется с заметным перевесом последних.

Вычитанная где-то, но запомнившаяся сценка. Горячее, интеллектуальное обсуждение «Зеркала» А. Тарковского было исчерпано уборщицей, которая появилась к концу рабочего дня с тряпками и шваброй. На какую-то реплику возбужденного участника дискуссии она буркнула: «А чего тут понимать — наделал делов человек — вот теперь кается…»

Покаяние и сопутствующее ему страдание — редкий феномен искусства советского периода не только исходя из нравственного состояния художника, но и по объективным причинам: «…слово „покаяние“, столь часто ныне употребляемое… Оно всегда звучало в России при конце культурно-исторических циклов» (Гумилев, Панченко. «Чтобы свеча не погасла…» С. 68).

С. 57

Все с ума посходивши. Все с ума посходивши. Все с ума посходивши. Все посходивши с ума.

Просторечная присказка, любимая интеллигенцией в 1970-е годы.

У интеллигенции вместо идей и страстей — сплетни. Называется информация.

В 1970–1980-х годах официально транслируемые новости перестали вызывать доверие, что породило действительно гигантский пласт культуры слухов («сплетен»), становившихся едва ли не самой содержательной частью человеческого общения.

«4 февр. <19>87. Ленинградцы удивительно не в курсе событий, не знают никаких подробностей ни об Алма-Ате, ни о Пленуме. Натан (Эйдельман. — Сост.) с жаром их просвещал» (Эйдельман-Мадора. С. 246).

«Невероятно тяжелым оказался 1977 год… <…> 8 января в Москве прозвучали три взрыва: один в метро на Арбатско-Покровской линии, второй в торговом зале магазина № 15 и третий в мусорной урне на улице 25 Октября. Погибло 7 человек, 50 были ранены. Это были террористические акты, которых в городе не было 50 лет. Разумеется, в газетах мы не найдем обо этом ни единого слова. 25 февраля возник пожар в крупнейшей столичной гостинице „Россия“. Погибло 42 человека, 52 были ранены <…> Тысячи москвичей помнят 4 марта, когда вдруг качнулись стены и люстры, зазвенела посуда. В Москве произошло землетрясение! И опять об этом ни слова. Как не сообщалось о целом ряде авиакатастроф, крупнейшими из которых было крушение Як-42 с хоккеистами „Локомотива“ на борту, гибель самолета Ту-104 при посадке в Алма-Ате, где погибло 96 человек, а также Ту-154а — рейс Луанда — Москва, где погибло 46 человек» (там же, с. 347).

В искусстве размножились дегустаторы. Этак, язычком: Ц… Ц… — устарело это, сейчас нужно вот что… Прежде сверху указывали, каким и только каким должно быть искусство. Теперь прогрессивные дегустаторы решают, каким и только каким оно должно быть.

«Дегустаторство» в мире Володина — серьезный моральный дефект. «Дегустатор», «ценитель», «представитель элиты» не воспринимает ни жизнь, ни искусство как таковые, он считает их ступенями успеха:

Эта элита

признает Мадонну Литту.

А для элиты той

Литта — звук пустой.

Она ценит, однако,

Кафку и Пастернака…

(«Эта элита…» — Ст-19. С. 155)

В рассказе «Стыдно быть несчастливым» (1971), где впервые появилось это стихотворение, описаны типичные представители «дегустаторов»: художник, которого любит дочь героя, и жена художника: «Мы научились говорить в искусстве от имени народа, от имени молодежи, но разучились говорить от имени себя. <…> В жизни часто симулируют болезни в искусстве же наоборот: симулируют здоровье».

Одноместный трамвай.

«Одноместный трамвай»