Снова - льется вода, пена пористыми сугробами вокруг тела, пузырьки щекочут спину, музыка из комнаты, закрыты глаза. Маша уезжает завтра утром, уже попрощались. Самолет унесет ее прочь от России, словно ветер смерти, отрывающий душу от безжизненного тела. Приятного путешествия, have a nice trip, дорогая, неизвестно, увидимся ли мы когда-нибудь. Черные спирали волос, одинокое кольцо на пальце, мягкий южный говор. Сквозь журчание воды и плеск далекой музыки я снова слышу тебя. До свиданья, до свиданья, напишу тебе е-мэйл, расскажу, что сталось с этим городом, вряд ли ты сюда вернешься, на развалины жизни, которой ты и не знала, прощай, Маша, прощай.

Денис Майбах лежит в ванне, лицо едва виднеется в просвете пенных облаков. Нет, он не врал Абросимову: ничего, кроме радости и тихого счастья. Интересно, переспали они с Иваном хотя бы на прощанье? Никакой ревности, радость жизни, гармония мира, прощай, любимая. Никогда не признавался ей в любви, никогда не признавался даже себе, стоял в стороне, смотрел, как руки теребят темные очки, считал дни до отлета, от внезапной нежности сердце теплым комом проваливалось вдоль позвоночника знакомым маршрутом.

Все кончено, родная, все кончено. Самолет взлетает в небеса, где нет границ, Сережин дух проходит путем мытарств, Паша Безуглов подписывает протокол, Таня плачет, одиноко скорчившись в опустевшей постели, Вадим смотрит в окно, за которым больше ничего не произойдет. Где наша радость? Где наша позитивность, которой мы заклинали призраков прошлого? Где наш гедонизм, кайф кофейной чашки и дрянного московского тирамису? Мы не смогли их удержать, не выполнили обета, но это не наша вина. Мы делали все, что могли. Мы честно работали и старались быть добры друг к другу. Иногда не выдерживали, но мы ведь не созданы быть героями, мы - только люди, как те, кто ездит в метро и на трамваях, носят турецкие вещи с оптового рынка, пьют "Балтику" из бутылок, пахнут по?том, ругают буржуев, любят своих жен и детей, хранят верность друзьям и стараются не сдаваться. А большего ни от кого и требовать нельзя.

Смешные и трогательные персонажи детских сказок, звери из неведомого леса, улетевшие вместе с Олимпийским Мишкой и лишь на миг вернувшиеся к нам. Среди вас не могло быть убийцы, в той жизни, что придумали мы с Вадимом, не было места убийству, смерти, кризису. Не было места любви и ревности, нелепым случайностям, пьяным смертям, голодным обморокам.

Сквозь надувной европейский фасад дюйм за дюймом проступает старый советский город, тот самый, что я увидел, возвращаясь домой пешком. Я думал, это - видение прошлого, а оказалось - преддверие будущего, старого, привычного мира дефицита, мира без бутиков и ресторанов, без кафе и офисов, мира убожества и тотальной нищеты. Мы жили в этом мире, когда были пацанами, считали кока-колу напитком богов, запретной амброзией, влагой познания, мы верили, что мир ограничен двадцатью двумя с чем-то миллионами квадратных километров, что калорийные булочки за 9 копеек - лучшее лакомство, рестораны - это для мажоров, а кафе на улице есть только в Париже. Прошло десять лет, и мы об этом забыли, мы привыкли к хорошей одежде, дорогим машинам, ланчу в час дня, кофейне в десять вечера, полной тележке в супермаркете, к теплу случайного тела в наших постелях и поцелуям верных друзей при прощании. Словно щитом мы закрылись от нашего детства, от честного, откровенного мира убожества, тоски и безнадежности. И лишь теперь, когда реальность разорвала дорогую, эксклюзивную материю наших иллюзий, мы поняли: ничего не изменилось. В костюме от "Brioni", за рулем "ауди" или "сааба" мы остались теми, кем были: людьми, которые не могли хорошо одеться в детстве, не могли выехать за границу, считали кока-колу напитком богов. Мы вернулись в наш город, в знакомый город слез, распада и разложения, город коммунального быта, трамвайного бытия, неизбежности смерти.

Мы снова вспомнили правду, которую старались забыть, - и если завтра доллар вновь станет шесть рублей, нам все равно не удастся жить, как мы жили. Мы не смогли себя обмануть. Девяностых не было. Была лишь огромная иллюзия, вера, что мир может измениться. Но изменилась только видимость: магазины, кафе, билет до Парижа, путевка на Крит. А в самой глубине что-то важное, тайное, подлинное осталось неизменным. Может быть, сказки? Может быть, водка, которая почти не изменила вкус? Может быть, слезы и смех.

Не было нужды придумывать сказки, искать инвариант. Всегда были вещи, которые неизменными переходили из года в год - и надо было просто научиться снова замечать их. Нищета. Голод. Смерть. Страх. Любовь. Простые чувства. Простые удовольствия. Такие, как теплая ванна и мягкая пена.

Денис сделал воду погорячее, вытянулся во весь рост и снова закрыл глаза.

Денис Майбах ошибался - и не он один. Уже через год Москва снова сияла огнями, и предчувствие апокалипсиса, посетившее московских яппи, людей среднего класса, рассеялось без следа, оставив разве что память о высоких докризисных зарплатах и столь же высоких ценах. Удачливые жители столицы вновь стали настраивать фильтры, чтобы по дороге из офиса в ресторан не замечать бомжей и нищих.

Денис по-прежнему работал в "Нашем доме". Гене пришлось уволить тридцать процентов сотрудников, но благодаря этому они выстояли, хотя после кризиса из двух с половиной тысяч страховых компаний в России осталось только полторы. Среди уволенных был Вадим Абросимов и Света Мещерякова, которую Денис однажды встретил у Тани в гостях. Иван Билибинов сдержал слово и оплатил Паше Безуглову адвоката. Выстрел, стоивший Сергею Волкову жизни, был квалифицирован как непреднамеренное причинение смерти, Паша получил всего три года, но Денис не спрашивал, останется ли Таня с ним, когда он вернется. Она уволилась из "Нашего дома", сдала двухкомнатную и переехала на дачу, где когда-то жила ее мама. В тот вечер, когда Денис заехал к Тане, Света Мещерякова играла с ее дочкой в Бабу-Ягу. Девочка называла ее "тетя Светлана", а Света рассказывала, что неплохо устроилась, в начале 1999 года пошла менеджером в одну из молодых интернет-компаний. Глядя на Таню, Денис так и не понял, принесло ли ей счастье подаренное Машей кольцо.

Денис Майбах ошибался, думая, что больше не увидит Машу. Они встретились через полгода - не в силах противиться настойчивым приглашениям, он прилетел в Израиль и на неделю увез ее в Эйлат, где, несмотря на зимние ветры, можно было ходить в одной рубашке, не думая о холодной заснеженной Москве. По ночам они целовались в небольшом номере дешевого отеля под вой ветра и шум приземляющихся за окном самолетов, а днем кормили разноцветных рыбок, плавающих в коралловых водах Красного моря. К облегчению Дениса, Маша не спрашивала об Иване - да и сам Иван ни словом не упоминал о ней. Его молчаливая подруга Лена вернулась из Сеула, они по-прежнему часто появляются вместе. Последний раз Денис видел их на крестинах Лизиного сына, маленького Никиты. Иван был крестным, хотя уже полгода не работал в "Нашем доме", решив заняться собственным бизнесом.

– Времена изменились, - объяснил он Денису. - Нынче уже не 1995-й, так жестко не кидают.

Времена в самом деле менялись. Запущенный Йеном старт-ап оказался удачным, как и еще один, в котором Горский тоже принял посильное участие. Калифорнийский интернет-бум напоминал девяностые, какими он помнил их по Москве: анекдоты про новых русских легко переделывались в шутки про воротил новой экономики, дот-коммерз. Горский успел купить себе дом в Пало-Альто еще до того, как в марте 2000 года, почти одновременно с победой на выборах Владимира Путина, резко упал NASDAQ, превратив в ненужную бумагу акции многих интернет-компаний. Ожидали увольнений и безработицы; Горский вспоминал 1998 год в Москве и думал, что нас, русских, кризисом не напугаешь - американцев, как выяснилось, тоже. Если считать на акции, которые Горский все равно не имел права продавать, он потерял около полумиллиона, но, к счастью, какие-то деньги у него оставались. Летом 2001 года он перестал искать работу и решил на время перебраться в Москву.