— В Пушкино, что ли?

— Да, дяденька.

— Он в серого оборотился?

— Да, — сказал Марик, сконфуженный холодным приказным тоном Рыбнева.

Рыбнев усмехнулся:

— Слыхал, Судорожный? Видать, и его на философию потянуло.

— Так уж люди устроены! — заявил Судорожный. — Всё смысл жизни и смерти ищут.

— Люди, м-да, — сказал Рыбнев, заходя в дом. Быстро обыскал, нашел следы драки, пятна крови и брошенное ружье; обнаружил искаженные следы на подоконнике и дальше — в грязи. На подоконнике также наткнулся на странный металлический объект, похожий на миску с лампочками: зеленой, желтой и красной. Горела желтая. Рыбнев сунул объект за пазуху — на всякий случай. Порыскал еще немного, но ничего интересного не обнаружил. Наконец, решил для себя, что девчонка не врет и вернулся во двор. Судорожный хлопотал рядом с Катей, периодически всовывая ей в рот ложку холодного хаша.

— Вот так, лапонька, вот так, родненькая. Ишь, отощала как! — Он достал фляжку. — На-ка вот, укропного соку отведай. Он для девичьего здоровья ох как полезен! — Катя приложилась к фляжке, отпила, охнула:

— Вкусно-то как, дяденька! Спасибо вам большое!

— Что ж, гражданин Судорожный, — сказал Рыбнев, прислонясь к стене, — придется мне с тобой оставшийся путь до некромассы проделать; других вариантов нет.

— Придется-то придется, — согласился Судорожный. — Но как с ребятишками поступить? Надо бы их в Лермонтовку отвезти, а там в руки властей передать.

— Девчонку-то ладно. — Рыбнев кивнул на Марика. — А мертвяка куда? Его пристрелят, как только увидят.

— Я с вами пойду! — заявила Катя. Сложила ладошки ковшиком. — Умоляю, дяденьки, возьмите меня с собой!

— Куда Катя, туда и я, — угрюмо сказал Марик.

— Зачем тебе некромасса, глупая? — ласково спросил Рыбнев.

— Успокоить ее хочу, пожалеть! — страстно сказала Катя. — Попробую уговорить, чтобы больше людей не ела!

— Думаешь, получится? — усмехнулся Рыбнев и толкнул Судорожного в бок. — Смотри, мил человек, сольешься с некромассой, а девчонка тебя пожалеет. — Он покачал головой. — И откуда вы на мою голову свалились? Что ж, хозяин-барин, идемте с нами.

— Я резко против, — заявил Судорожный, поднимаясь с полупустым ведром. — Не детская это прогулка.

— Дык, они сами хотят.

— Мало ли что хотят! — Судорожный упрямо потряс ведром. — Дети они, ничего в таких делах не смыслят!

Катя встала на дрожащие ноги, схватила Судорожного за узкое запястье:

— Мы смыслим, дяденька. Всё будет хорошо!

Судорожный снял шляпу, промокнул тряпочкой вспотевший лоб. Умоляюще взглянул на Рыбнева: тот пожал плечами. Судорожный подошел к нему вплотную, прошептал:

— Послушайте, уважаемый, это не дело: нам нужно спасти детей. Хотя бы девочку.

— Хаш у вас вкусный, — сказал Рыбнев устало. — Вот бы ложечку.

— О чем вы, черт возьми, толкуете?

— Я хочу сказать, что мне всё равно: если дети хотят, пусть идут с нами.

Судорожный закрыл глаза:

— Помните, вы о пустоте говорили, которая у вас внутри…

— Я ее уже не боюсь, — сказал Рыбнев и отпихнул Судорожного. — На сборы полчаса, — кинул он детям. — Берите всё самое необходимое: аптечку, спички и соль. Еда не нужна. — Он кивнул на лошадку, меланхолично жевавшую забор, — хаша полно. — Рыбнев взглянул на часы. — Время пошло. Ждать никого не будем.

— Ах, — вздохнул Судорожный и вновь засуетился. — Ну тогда хоть потеплее надо девочку одеть, продрогла вся, бедняжка…

Катю усадили на лошадь. Рыбнев шел в авангарде, Судорожный вел лошадь. Марик держал девушку за руку и подозрительно смотрел в спины взрослых.

Катя вдруг запела:

— Ох, березка-березка моя… — закашлялась и замолчала.

Судорожный вытащил из ведра непромокаемый радиоприемник, включил.

— …стало страшным известием, что некромасса внезапно повернула к Некрасову…

— На восток надо взять, — сказал Судорожный, делая радио тише.

— Скоро поворот на Некрасов, — сказал Рыбнев, хорошо изучивший карту местности.

— Может, у девочки и впрямь получится остановить существо?

— Не говори чепухи, уважаемый Судорожный.

— Мертвые любят Катю и не трогают ее, — сказал Марик.

— И ты ее не трогаешь? — уточнил Рыбнев, не поворачивая головы.

— Я никого не трогаю, — сказал хлопец.

— Я видел в доме следы драки, кровь. Не подскажешь, как умер Ионыч?

Марик сжал губы.

Катя прошептала:

— Маричек, родной мой, неужели ты?..

— Не слушай его! — воскликнул Марик.

— А давайте еще радио послушаем! — бодро предложил Судорожный и повернул ручку громкости.

— Вы не представляете, как оно всё меня задрало, — сказал радиоведущий К’оля. — Мы жрем мертвых, мертвые жрут нас и никакого просвета. Покажите мне хотя бы одного человека, что как лучик света в этой хмари. Покажите мне невинность, дружбу и любовь, и я поверю, что этот мир еще можно спасти. А может, они есть, невинность, дружба, любовь, да только я их не вижу и не замечаю? Как слепой брожу по краю пропасти и вижу только серые лица, искаженные страхом: они боятся ступить за край и поэтому стоят неподвижно, и только лица их движутся, текут, плавятся от внутренней боли…

Судорожный вздохнул.

Марик отвернулся.

Рыбнев зло ухмыльнулся.

Мертвячка Наташа, спешащая на юг в пустом вагоне из-под угля, заплакала.

Бомж Егор Артемидыч постучал по радиоприемнику морщинистой ладонью:

— Эй, а где твой коронный «перестрел»?

Милиционер Лапкин прикрикнул на сына:

— А ну выключи радио! Рано тебе такие вещи слушать!

— Но папа!

— Выключи, я сказал!

— Дашка! — закричали в каком-то доме в Толстой-сити. — Включи радио, тут ведущий фигню порет!

— Что за фигня?

— А ты включи и убедись!

— Петрович, ты только послушай: что несет, оголтелый!

— Совсем рехнулся на своем тепленьком месте.

— Однако ж впервые такое наблюдаю: радиоведущий в прямом эфире рехнулся. Клава Огородникова, что вы скажете по этому поводу?

— К’оля всегда отличался нестабильной психикой, и это не первая его истерика на радио; сейчас, однако, она носит ярко выраженный характер.

— Но то, что он говорит: правда ли это?