времена находились усадьба Алексашки Меншикова и дача стольника Ивана Стрешнева. Затем частью этого дачного района тоже в разное время владели фельдмаршал Бурхард Миних, морганатический супруг императрицы Елизаветы Петровны Алексей Разумовский и его младший брат, президент Академии наук Кирилл Разумовский. Благодаря Кириллу Разумовскому усадьба стала называться Гетманской мызой.

Словом, затеряться в этом районе было легко. Строений достаточно много, поди-ка найди нужное. Но Алехан знал дорогу к Разумовскому, поскольку Кирилл Григорьевич если напрямую и не участвовал в перевороте, то, во всяком случае, сочувствовал ему. Недаром и Кирилл Григорьевич Разумовский, и его старший брат Алексей Григорьевич были щедро награждены в специальном указе императрицы по итогам переворота.

Не случайно Григорий Орлов решил именно во дворец Разумовского перевести пленника. Правда, после того, что произошло в Ропше, нельзя было сбрасывать со счетов то, что Григорий Теплов был на короткой ноге с Кириллом Разумовским. Он помогал в управлении Академией наук и художеств, когда Кирилл Григорьевич был назначен президентом Академии в восемнадцать лет. Да что там помогал – фактически управлял Академией, а когда Кирилл Разумовский был направлен в Малороссию гетманом, Теплов отправился за ним.

Ну а теперь стало ясно, что Теплов поддерживает тесную связь с Паниным. Значит, можно было предполагать, что Теплову станет известно новое место пребывания сверженного императора, а следовательно, и для Панина это не будет тайной.

Во дворец, что располагался в Гетманской мызе, Алехан прибыл, когда совсем стемнело. Собрались снова уже сложившейся троицей – Григорий Орлов, Алехан и Потёмкин. Нужно было обсудить, что делать далее. Никто ведь не знал, какое время придётся скрывать пленника здесь, в мызе, и когда сложатся условия для переправки его в Шлиссельбургскую крепость. Почему необходимо перевести в крепость, было понятно. Оттуда легче по морю отправить в Голштинию.

Григорий Орлов высказал опасения по поводу того, что Теплов мог узнать у Разумовского о пленнике.

– Что делает наш пленник? – поинтересовался Алехан.

К. Г. Разумовский с гетманской булавой. Художник Л. Токке

Григорий Орлов рассказал:

– Дорогой, говорят, дрожал – зуб на зуб не попадал. Всё бормотал что-то вроде того – «не убивайте, что я вам сделал». А как приехали на место, водки потребовал. Но до нашего прибытия боялись ему дать горячительных. Скверно себя чувствует. Но мы на свой страх и риск дали ему выпить, сколь душе угодно…

Потёмкин прибавил к тому:

– Всё твердят, что на Руси пьют… Так ведь этого-то субъекта к нам из Европы доставили готовым пьяницей… Образчик европейский налицо.

– Сейчас не время разбираться. Караул у нас здесь невелик. Не то что в Ропше, где и с солидным караулом убийцу прозевали, – сказал Григорий Орлов. – Приходится ограничить число тех, кто знает, что убит не император. Давайте-ка ещё раз посмотрим, где часовых выставить.

Ночь прошла спокойно. Утром пленник едва открыл глаза, снова схватился за штоф с водкой. Пил по-европейски, до чёртиков в глазах… Словом, как европейцы пьют – столько, сколько бесплатно наливают.

– Что с ним делать-то? Разве ж можно столько? – спросил Потёмкин у Григория Орлова.

– Екатерина… – Он всё ещё не очень привык говорить «императрица» или «государыня» и даже звать по отчеству, но привыкал. – Екатерина Алексеевна сказывала, что к горячительным напиткам его с ранних лет приобщили. Воспитатели были – не позавидуешь. Они, собственно, и характер сломали. Били, голодом морили, а потом, как чуток подрос, собутыльником сделали.

– А родители? – с ужасом спросил Потёмкин.

Григорий Орлов усмехнулся с некоторой даже горечью. В голосе прозвучали нотки сочувствия:

– Матери в младенчестве лишился, а отца в раннем детстве. Ну а ломали его известно зачем. Он же наследником был российского и шведского престолов. Известно, кому надо было вот этак сломать. Так что выпивоха он со стажем, тренированный.

– Какая уж в том тренировка, – вздохнул Потёмкин.

– Что-то ты уж очень как-то с неприязнью о горячительном говоришь. Было в семье что? – спросил Алехан, которого, как слышал Потёмкин ещё до знакомства с ним, стаканом с ног не собьёшь. Не один потребен. Впрочем, так говорили, а говорят-то мало ли что.

– Отец не одну кампанию сделал и не одну рану получил. К рюмке не прикладывался – нельзя было. Да и в отставку вышел в пятьдесят лет. Первая его жена детей иметь не могла. Вот он с матушкой моей и встретился, совсем ещё молодой. Какое при молодой жене пьянство? Пять дочерей одна за другой – у пьяницы бы в пятьдесят лет не вышло! Ну а я – шестым родился.

– Да уж, экий медведь получился, – сказал Алехан.

Потёмкин рассмеялся.

– Что смешного? – спросил Алехан.

– Да вспомнилось… Про медведя, – пояснил Потёмкин. – Был я однажды летом на даче у дяди своего, Кисловского. Он охотник заядлый. Ушёл как-то на медведя. А дома и без того этих шкур… Ну я, как услыхал, что назад вертаются, натянул на себя одну, сел в кустах поодаль дома. Жду. Как поравнялись, вылез из кустов с рёвом. Конь на дыбы, дядя наземь… Тут уж я перепугался. Хорошо, что обошлось. Ничего не сломал дядюшка. Смеху было… Но мне попало крепко.

– Да, – покачал головой Алехан. – Так и убиться мог дядя-то. А ты шутник, гляжу. А у нас с Григорием история посерьёзней. Нешуточная. Вот сидим здесь, разговоры ведём, а могло нас и не быть вовсе на свете этом. Н-да, могло не быть.

– Что так? – спросил Потёмкин.

– Слыхал небось о бунте Стрелецком?

– Слыхал, как не слыхать, – кивнул Потёмкин. – И о казни, само собой, сказывали мне.

– Так вот… Дед-то наш Иван Иванович Орлов был стрелецким подполковником и участвовал в бунте, ну и приговорён был к смертной казни. В боях не гнулся, не согнулся и перед палачами. Как очередь подошла голову положить, глянул на скатившуюся голову своего казнённого товарища, да и сказал громко, чтоб все слышали… Царю сказал: «Освободи-ка место, Пётр, мой час настал смерть принять!» Все замерли… И вдруг Пётр встал и неожиданно для всех рассмеялся, а затем приказал помиловать деда нашего за удаль.

Все замолчали. Каждый подумал о той жестокой казни отважных русских воинов, которая не поддавалась объяснению в те давние времена. Подумали, быть может, и о том, что было бы, если б не удался переворот 28 июня 1762 года. Да, от Петра Фёдоровича пощады ожидать не приходилось. Тем удивительнее казалось милосердие к нему императрицы Екатерины Алексеевны.

Но не им решать судьбу свергнутого императора. Решать государыне всероссийской, отважно взявшей в свои руки власть, когда было два у неё пути – на престол