Неизменно Ваш Моисей Дворкин.

P. S. Не отвечайте сразу, возьмите пару дней на размышления: не хотелось бы обрести Ваше согласие на основе лишь моментального всплеска эмоций. А таковой непременно будет – уверен в том».

Утром Моисей Наумович в победном майском пиджаке с надетыми орденскими планками вышел из дому, первым делом бросил в почтовый ящик конверт с адресом своей свердловской мачехи и только после этого взял курс на райисполком – затевать дело по установлению опеки над внуком, Гарри Львовичем Грузиновым-Дворкиным.

Учитывая безупречную репутацию профессора, а также принимая во внимание подходящие условия проживания, дело, приняв к исполнению, исполкомовские пообещали укоротить до минимально возможных двух с половиной недель, надобных лишь для того, чтобы дождаться ближайшего заседания комиссии по усыновлению и опеке. Таким образом, оставалось лишь как можно скорее переехать на Вишневского и уже там дожидаться окончательного, совместного с Анной Альбертовной адреса проживания. В том, что она даст согласие, Моисей отчего-то был уверен настолько, что, выйдя из исполкомовских дверей, прямым ходом направился в Банный переулок, где располагалось городское бюро по обмену жилплощади. Когда вернулся на Каляевку, княгиня доложилась:

– Два раза звонили, сказали, чтоб ордера забирали. – Голос у Анастасии Григорьевны слегка подрагивал, лицо было заметно виноватым. По всему выходило, что план отделения Грузиновых от Дворкиных зрел в семье давно, и в задумке этой Вера Андреевна, судя по всему, была не единственной участницей.

«Господи боже, – подумал Моисей Наумович, снимая обувь и залезая в тапки, – и как же сумела она, эта подлая власть, как же ей только удалось так изуверски испоганить душу, совесть и саму сердечную основу прямой наследницы дворянского рода, внучки благороднейшего, если не врёт, русского офицера, князя, аристократа, царского каторжанина, сделав из неё заурядную и завистливую хабалку. Откуда в ней это – отчего, почему? Где то самое, что передаётся с кровью, с атомами её и молекулами, не отнимается внешними обстоятельствами, не поддаётся мелочовке и всякой бесчестной задумке, противной устройству человеческой души, уже изначально созданной для света и добра».

Подумал и ужаснулся – одновременно с мыслью о нравственном несовершенстве тёщи из собственной головы никак не уходил отвратительный и неразумный план смертельного отмщения живому человеку за смерть близких. Всё спуталось и перемешалось, то распадаясь на отдельные куски, а то заново собираясь в кашеобразную кучу, центральным местом в коей обнаруживалась то ли сама месть, то ли предстоящее опекунство, то ли досадные остатки прошлого чувства к Вере, то ли опасения, что Анна Альбертовна не приедет и ему придётся сдаться на условия бывшей жены. Или же то было так и не прощённой обидой на подлую власть – за то, что она сделала с ним, отняв у него настоящее большое научное будущее.

– Спасибо, Анастасия Григорьевна, – с прохладной учтивостью отозвался Моисей и пошёл к себе.

– Я котлет навертела, если будешь, – крикнула ему вдогонку тёща. – Гарольдик покушал, ему понравились.

Моисей не ответил. Зайдя в кабинет, первым делом достал наган и, крутанув барабан, с удовлетворением убедился в твёрдости своих намерений. Пуль по-прежнему было две. Враг по-прежнему оставался жив и всё так же неподсуден.

Остаток недели ушёл на бытовые хлопоты. Ордер он получил тем же днём: расписавшись, отправился на улицу Вишневского, куда после метро добирался автобусом ещё более двадцати минут, зато от остановки было совсем близко. Дом оказался вполне приличным – кирпичным и не башней, с её нередко холоднющими угловыми квартирами, и этаж – не первым не последним. Остальное – как обычно, безликое и без затей: линолеум вместо паркета, мизерная антресоль вместо прикухонной кладовки, пятачок прихожей на месте привычно широкого каляевского коридора и наползающий на глаза потолок, исключающий желанное воздушное пространство над головой. У техника-смотрителя он получил ключи в паре с комплектующими под сантехнику и, расписавшись уже за последнее добро, вернулся на Каляевку.

– Звонили тебе, – сообщила тёща, – со Свердловска, по межгороду. Я сказала, не знаю, когда будет. Мачеха, наверно, кто ж ещё.

– Спасибо, – коротко откликнулся Моисей и прошёл в кабинет.

Там он сразу же набрал междугороднюю и заказал номер по срочному тарифу. Дали через полчаса. На том конце была Анна Альбертовна.

– Сразу села писать тебе, Моисей, – с ходу начала она, – но решила, что не дождусь, пока дойдёт, не дотерплю. – Она обращалась к нему на «ты», как к близкому человеку, словно делала это, как минимум, на протяжении всей предыдущей жизни. – Бедный мой, милый, несчастный… Ну конечно, я приеду, конечно же, как можно иначе. Такая беда… Господи, за что нам это, почему…

Моисей слушал её далёкий тёплый голос, чувствуя, как медленно отогревается у него и мякнет где-то в области груди, неподалёку от сердечной мышцы, и думал о том, что сейчас он странным образом повторяет путь, пройденный старыми Рубинштейнами: поначалу обмен с переездом из другого города, вслед за этим – приговор и исполнение. Разве что у него это получится многим раньше тех двадцати лет, которые ушли у Двойры и Ицхака на то, чтобы израсходовать первые четыре пули из барабана. Его две – станут следующими. Седьмая, по нерасторопности улетевшая в форточку, – не в счёт…

Между тем Анна Альбертовна продолжала тараторить в несвойственной ей манере:

– Моисей, ты послушай меня, Моисей, я уже сходила в наше горбюро, они сказали, всё можно сделать быстро, потому что у нас очень хорошая квартира, в самом центре, и дом наш, оказывается, в цене, а если и там у тебя отдельная, то за это можно будет иметь приличную трёхкомнатную, так что всем места хватит, а главное, у Гареньки будет собственная комнатка, он ведь уже большой, он всё понимает, ему необходимо пространство для игр и занятий, а мы с ним непременно станем играть, я ещё не забыла, как это делается, Моисей, так что, пожалуйста, не сомневайся, я ведь с детьми ещё в войну занималась, когда на столе у меня умирали их родители, а детки оставались сиротами и их какое-то время держали при госпитале, так они сбивались в кучку, как зверёныши, перепуганные, голодные, чужие, и мы каждый раз успокаивали их, как умели, занимали играми, кормили, чем удавалось повкусней, делали что могли, отвлекали, читали сказки, стихи, помню, даже наизусть учили, чтобы всегда добрые слова были тоже под рукой, а не только книжки, – лишь бы они какое-то время не вспоминали о своих родных, чтобы не повредилась у ребёнка психика, не образовалась травма, нельзя давать шанса любой болезни одолеть ослабленный организм…

Он прервал её:

– Не надо, Анна Альбертовна, я уже обо всё договорился, нами занимаются. Просто ждите известий от меня или от нашего маклера. Нужно будет, вылечу на подмогу, я теперь свободен почти что до первого сентября.

Он и на самом деле договорился. Маклер-татарин с Банного переулка, что занялся его делом, оказался дядькой ушлым и расторопным. К тому же обещал найти вариант без доплаты. Просил на всё про всё две недели: как видно, имел накатанные тропки для скорейшего разрешения нужд подобного рода. Таким образом, для завершения первого этапа новой жизни оставалось всего ничего – договориться с княгиней Грузиновой об уходе за Гарькой в течение того недлинного периода, который понадобится им для полного завершения обмена, и заодно навсегда покончить с Лёкиным убийцей, постаравшись уложиться в те же сроки. Дальше останется лишь, не сдохнув досрочно, воспитать Гарика должным образом, сделав из него достойного человека.