Ближе к вечеру зашёл к Рубинштейнам навестить внука. Тот был один, сидел в кроватке, держась руками за боковую перегородку, сооружённую из вертикально установленных деревянных кругляшей. Анастасия Григорьевна по обыкновению кухарила, то было ясно по просачивающемуся с кухни запаху фаршированного перца. Где была Вера, Моисей не знал и тёщу о том не спрашивал, тем самым поддерживая негласный уговор. Кажется, та не появлялась на Каляевке с того самого дня, как сообщила мужу о решении расстаться.

Увидев деда, Гарька заулыбался, потянулся ручками. Дворкин взял его на руки, чмокнул в лоб и наигранно строгим голосом произнёс:

– Теперь ты будешь жить со мной, Гаринька, со своим дедушкой. А ещё с нами будет жить твоя прабабушка Анна, ты понял? Ба-ба Ан-на.

Как видно, ребёнок понимал и потому не выказывал признаков радости, как и не давал знать о согласии любым доступным пониманию способом. К моменту развала семьи он ещё не говорил фразами: отдельные звуки и слоги, едва начинавшие складываться в первые осмысленные слова, не позволили Гарьке внятным образом воспротивиться дедову предложению. В ответ, взяв коротенькую паузу, он сумел соединить лишь пару случайных слогов с неразборчивым «ань-ня» в центре словесной композиции. Из этого следовал очевидный вывод, что переговоры с внуком прошли успешно и предложением тот остался доволен. И тогда Моисей, ужасно довольный собой, опустил его на ковёр, о котором когда-то позаботилась Катя, не разрешив Лёке утащить его на помойку вместе с остальным стариковским барахлом. Гарик тут же завалился попкой на мягкое и, проворно, по-крабьи перебирая пухлыми конечностями, стал энергично перемещаться к двери, ведущей через предбанник в коридор. На всякий случай Моисей преградил внуку путь, встав на дороге и шутливо растопырив пальцы. Шутка, однако, не задалась, внезапно маленький заревел отчаянно и громко. На рёв принеслась княгиня и, осуждающе смерив взглядом бывшего зятя, подхватила правнука на руки и вернула в кроватку. Тот привычно заулыбался и довольно засопел.

«Чистый Дворкин, – удовлетворенно подумал Моисей Наумович, – равно каким сам я был. Да и Лёка похоже себя вёл – мягкая настойчивость в сочетании с приятной окружающим добротой».

Через три дня профессор Дворкин осматривал будущее жильё. Бумаги, ожидая начала и завершения оформительской части процедуры, уже гуляли где-то в неведомых ему канцелярских эмпиреях, приближая день новоселья; он же, не дожидаясь обменного ордера, вылетел в Свердловск, чтобы вместе с мачехой организовать контейнер с имуществом, отправляемый на новый московский адрес. Моисей решил, что всё, за исключением письменного стола, кровати, кроватки и Лёкиных фотопричиндалов, он оставит Грузиновым. Не хотелось опускаться до выяснений, кто и на что прав имеет больше. Насчёт двух Лёкиных фотокамер вопрос был ясен и так: то было единственной овеществлённой памятью о сыне, более чем необходимой лично ему и – никакой для его прошлых женщин. Кровать – и в том он не желал до конца признаться себе, изобретя успокоительную версию насчёт удобного для позвоночника матраса, – всё ещё напоминала Моисею об обнажённом теле бывшей супруги, тихо дышащей на левом, как правило, боку, в то время как, насмотревшись за ночь всякого, он под утро прижимался к ней, осторожно дотянув ей ночнушку до груди, и бережно, чтобы невольной лаской не спугнуть медленного пробуждения, плавными толчками входил в неё, одуревая не то чтобы от счастья, но от невозможного наслаждения, какое, сама того не желая, дарила ему не стареющая плотью Верочка.

Когда прибыл на место, то первым делом они с Анной Альбертовной прикинули по вещам – казалось, всего хватало: и по мебели, и по остальному, так что в этом смысле бытовая сторона их новой жизни закрывалась должным образом. Той недели, что Моисей провёл в Свердловске, вполне хватило, чтобы упаковаться, погрузиться и, навестив городское кладбище, навсегда расстаться с городом покойного Наума Ихильевича. Мачеха, разумеется, всплакнула, не без этого, но вместе с тем, предвкушая радость обретения семьи на пороге старости, слёзы свои не скрывала – они несли с собой больше отрады, нежели грусти и печали. И если откровенно, никто и не скрывал, что если отбросить сентиментальные моменты, то сам по себе этот город всегда был поганый, чужеватый и никакой. И Моисея, да и саму Анну неизменно раздражала в нём не столько убогая, кое-как устроенная архитектура, служившая не столько человеческой нужде, сколько удобству изуверского извлечения из недр тамошней природы всяческой дряни, сделавшейся смыслом жизни. Дома, постройки, заводы, комбинаты, железные рельсы, щербатые дороги, ларьки, вокзалы, объездные пути – будто всё это нелепое множество, собрав в неаккуратную кучу, подбросил в воздух сам диавол; и сам же, когда ниспало обратно, не стал разгребать да расставлять по новой: так и застыло всё, где обвалилось, так и успокоилось. Об этом Моисей не умолчал, так и заявил прямым текстом, когда они с мачехой летели в Москву. Та, чуть подумав, согласилась. Вероятно, теперь уже согласилась бы на всё. Она была ещё в силах, и, не израсходованные на собственных детей, отныне они в полной мере доставались чужому малышу, разом обретавшему и неродную прабабушку, и её непомерной силы любовь. Уже теперь она, новоявленная родня, ещё не видя и не зная Гарьку, любила его так, как не бывает, поскольку нужда в любви порой бывает сильней самой любви – оба они с Моисеем это знали, даже не затронув такое в своих беседах.

Из аэропорта он отвёз её в пустую практически квартиру на четвёртом этаже кирпичного многоподъездного дома на углу Спартаковской и Нижней Красносельской. Каждому там было по комнате: лучшая, с окнами во двор, – для Анны; чуть поменьше, но тоже уютная – внуку. Гостиная, она же и кабинет, – его, откуда частично и просматривалась дорога к храму. Несколько, правда, портя целостность картинки, раздражала пара изрядно поржавевших мусорных баков, вопреки правилам придвинутых к подъезду вплотную, но с этим уже можно было бороться без огнестрела. Зато слева, в пределах двухминутного хода, располагалась станция метро «Бауманская», справа же, и даже больше по центру, если смотреть из окна гостиной, громоздился Елоховский собор. Там же, посреди заоконного пейзажа, – магазин «Охотник», и это придавало уверенности, ненавязчиво напоминая о не закрытом ещё деле.

От места новой жизни до подъезда Изряднова, будущей жертвы, теперь, если неспешным ходом, было меньше десяти минут. Этот ничем не примечательный факт с учётом вынесенного приговора теперь уже становился носителем доброго знамения, вероятней всего божьего, коль скоро ещё более возвышенной цели, чем «око за око», пока не просматривалось в принципе. И даже явление спасительницы в образе Анны Альбертовны Дворкиной уже никак не могло повлиять на целеполагание, которое настолько прочно поселилось в душе Моисея Наумовича, что даже хотелось поделиться им с добросердечной мачехой. Всё, ну просто всё сходилось теперь в единой здравой точке: и неслучайный новый адрес жизни, географически отдалённый от точки убийства сущим пустяком, и чрезвычайно удобно расположенная проходная киностудии, откуда принять и повести жертву было уже делом вовсе плёвым и, считай, безопасным. И даже этот величественный, главный в городе храм – словно всем видом своим и божественной мощью дававший добро на священную месть и оплату по счетам.