– В восемь, – сказал ей Яго на прощанье.

* * *

– Увы, я вновь как бы над бездною стою, на самом краю, почти, почти, почти и да – чихаю, – промолвил мавр. – Апчхик.

Когда он вошел, Дездемона расчесывала волосы у зеркала. Она повернулась к мавру, посмотрела внимательно.

– Мой господин, я не знала мужчины храбрей, мужественней и телом, и манерой, однако ваш чих меня тревожит. Когда я такой слыхала последний раз, это случилось в саду Бельмонта, и там его испускала ослабшая и вскоре покойная белочка.

– То крепкий чих, – ответил мавр.

– О да, могучий, героический чих, мой господин. Буря, разметывающая корабли, краснеет от стыда при буйном разрушенье, что несет твой великолепный и совсем не хилый белочкин чих.

– Да ты смеешься надо мною?

Она закинула копну волос за плечо.

– Знамо дело, мой господин.

Мавр прикрыл нос ладонью.

– Не стану оскорблять тебя едкой и мерзкой беличьей слизью, стало быть. Позволь мне твой платок[233].

Дездемона быстро вынула платок из комода у кровати и протянула мавру, но тот взял его, словно что-то гадкое и сдохшее.

– Не этот. Ты знаешь, тот[234], – сказал он.

– Но он же чистый.

– Тот, что тебе я подарил когда-то[235]. Он где? Ну, тот, с клубничкой?

– Он не при мне[236]. Понятья не имею, где он, мой господин.

– А мне так хотелось с клубничкой. Как жаль! Напрасно! Платок ведь не простой: он матери моей подарен был волшебницей-цыганкой, что умела читать в сердцах людей. Она сулила, что будет мать, пока платок при ней, красивой и желанною для мужа. Но стоит потерять иль уступить чудесный дар, – и муж к ней охладеет. И матушка перед своей кончиной платок вручила мне и наказала отдать жене. Я так и поступил. Храни ж подарок, как зеницу ока: отдав иль потеряв его, накличешь беду неслыханную![237]

– Неужто?[238]У тебя полна горсть соплей и совершенно годный носовой платок, а тебе подавай непременно с клубничкой?

– Да, правда; в этой ткани колдовство. Сивилла, видевшая двести раз, как солнце обернулось вокруг света, платок в провидческом экстазе сшила. Для шелка развели червей священных, из девичьих сердец застылых мумий искусно краску извлекли[239]. Мне подавай непременно его. И если ты верна мне, госпожа, а вовсе не распутная профура, мне подавай сейчас же тот платок.

– Ну, едрить твою налево, раз он так священен, мой господин, не надо было его пачкать. Ей-богу же, неправ ты[240].

– Что?

– Я его в стирку отправила, потому что ты им подтерся, когда брал меня монахиней.

– Я солдат, Дездемона, мне изящества неведомы. Сама меня к нему ты побудила.

– Я тебе просто сказала, чтоб елду свою об занавески не вытирал. Я не велела тебе брать для этого ятый мистический сопливчик, а потом врываться сюда и закатывать мне сцену из-за того, якобы, что я блудница, лишь потому, что он затерялся в стирке.

– Все правда, – сказала Эмилия, появляясь из-за ширмы для переодеваний. – Я тому свидетель.

– А! – произнес Отелло, несколько удивившись тому, что с ними в комнате кто-то еще. – Ты видела, как я вытирал елду носовым платком?

– Ой, смотри, Эмилия, – сказала Дездемона. – Ты вогнала его в краску. В монашеском костюме в тот раз был он. Мавр у меня такой чаровник, такой бесстрастник. Милый, милый.

– Нет, генерал, – отвечала Эмилия. – Я отнесла платок в стирку, где ваш подручный, Яго, с ним сбежал, когда перепугался, завидя громадного подмастерья дурака.

– Яго? – переспросил Отелло, уронив руки, будто его кукловод обрезал нити.

– Так точно, добрый господин, – подтвердила Эмилия. – Он самый.

Дездемона подошла к мужу и сжала его плечо, чтоб он не рухнул на пол в смятенье.

– Займись-ка своим насморком, дорогой. Не годится, если главнокомандующий Венеции станет расхаживать по замку, а из пещер благородного носа его будут торчать засохшие драконы.

* * *

– Даже сильные мира сего покоряются моей воле, – сообщил Яго никому в особенности. – Не насилием или угрозами, но смекалкой и коварством. Отелло не столько запутался в моей сети, сколько сам ее на себя набросил и думает, что он рыбак. А злые помыслы мои ожили темной убийственной тварью, и вот я с хитростью обращу мавра из беса ночеликого в рогатого мужа, чудовище и зверя[241], пожирающего собственный хвост… Я подучил Отелло сказать жене, что не вернется допоздна – его инспекция судов в порту затянется до глубокой ночи. За бутылью вина в таверне волью ему в рассудок виденья преступлений и предательств, пока не станет он как тигр в клетке, подстрекаемый острою палкой. А затем отведу его в дом Кассио, заставлю послушать под окном, как флорентиец свершает свое ужасное деянье с Бьянкой, коя известна всем и каждому своими похотливыми стенаньями. А какой муж, сим разъяренный, отличит стоны другой женщины, если ожидает услышать свою? И как увижу я, что мавр уже вскипает, – призову Кассио к дверям и отойду в сторонку, а разъяренный мавр его пусть убивает. Кассио, хоть и флорентиец, но Венецией сильно любим, и совет, ведомый новым сенатором Антонио, сместит Отелло и назначит меня главнокомандующим венецианских сил. Первой придет власть, а за нею, с нашим Крестовым походом, – и богатство.

ХОР:

И так вот безумный Яго, с виденьями мелкими, как сам интеллект его, стратегиями слабыми, как сам его характер, составлял планы к собственному своему краху.

– Но увы, – продолжал Яго, – быть может, есть в моих планах слабина, кою силой своей воли и размахом устремлений мне еще только предстоит открыть…

ХОР:

Так опутан ненавистью солдат этот, что не осознает – венецианцы ни за что не предъявят иск Отелло, зятю сенатора, наследному члену Малого совета, за то, что выглядит убийством при смягчающих обстоятельствах – человека, который гнусно воспользовался его женой. Даже портовому грузчику не грозит наказанье за такое деянье, поэтому генерал и национальный герой даже пред судом не предстанет.