– А я описялся, – сообщил Харчок.

Через секунду оглушительно громыхнуло, и ваза разлетелась на мелкие осколки, усеявшие собой всю залу, включая нас. Дыня спокойно обрушилась на то место, где раньше стояла ваза, а теперь в пространстве размещались клякса фаянсовой пыли да помятая с одного боку дыня.

Отелло покачал головой, стараясь унять звон в ушах. Мы все как-то пытались справиться с этим высоким протяжным нытьем после взрыва.

– В общем, – сказал наконец я, – мне казалось, что это не совсем так должно сработать, но возможности сам видишь. Там была едва ль чайная ложка пудры, и содержалась она лишь в бумаге. А если упаковать ее в крепкую сталь или каменное ядро и метнуть в противника из какой-нибудь твоей военной машины, полагаю, изумление сотрется с их физиономий очень не сразу.

– Катайцы отправляют самолетные трубки с этой пудрой, сделанные из бамбука, на сотни ярдов в воздух, – сказал Марко Поло. – Устрашающее орудие войны может получиться.

– Это я вижу, – сказал Отелло. – Не хотел бы я сражаться с неприятелем, который первым овладеет этой пудрой.

– Именно поэтому ни один другой солдат на Западе этого пока не видел, – сказал я.

– А генуэзцы не вынудили вас об этом рассказать? – спросил у Марко Поло Отелло.

– Они не знали, о чем спрашивать. В Венеции лишь несколько моих друзей это видели – да и для них то было развлечение за ужином. Генуэзцам было интересно, есть ли у моей семьи деньги и отдадут ли их родственники за меня. А остальное, что я мог им рассказать, слышал только Харчок.

– Очень было мило, – подтвердил тот.

– Ты в тюрьме сидел, недоумок, – сказал я.

– Так точно, – ответил Харчок, и глаза его мечтательно затуманились.

Отелло подошел к столу и оглядел лакированную шкатулку, все ее отделения, задвинул крышку и в задумчивости провел по ребрам ее пальцем.

– Ни единый город не выстоит, если осаждать его таким оружием.

– Нет, – кивнул я. – Продержатся недолго.

– Генерал, у которого это есть, располагает дланью-молнией. А если цели его неправедны, он – сам сатана.

– Знамо дело, – опять кивнул я. – Генерал, ведущий войну за республику, чьи цели неправедны, превратит в бесов своих солдат, а честь свою – во зло.

– Сдается мне, ты не такой дурак, как я думал.

– Да и ты, мой господин.

– Я думаю, тебе пора вернуться в Венецию, Карман.

– Так точно, – ответил я.

– Я распоряжусь насчет корабля для тебя.

– Синьор Поло, вы не сходите за Джессикой? Скажите ей, чтоб собиралась. Если необходимо, сгребите ее в охапку. Подозреваю, отплывем мы с первым же приливом. Харчок, ступай к нам на квартиру и тоже все подготовь.

Отелло кивнул, попрощался с ними и поблагодарил Марко Поло, пожелал им счастливого пути, а я пока топтался рядом.

– Я вас догоню, – крикнул я им вслед. – Отелло, я не рассказывал тебе, как епископ Йоркский приказал меня повесить, еще когда я совсем молодым парнишкой был, даже борода не прорезалась?

– Нет. Епископ, говоришь? И как же ты сбежал?

– Я не сбегал. Меня и повесили. А потом я освободился – и стал делать все, что душа моя пожелает, и обрел удачу, и стал шутом и королем.

– И все это – потому, что тебя повесили?

– Настоятельница монастыря, где я рос, знал, что мне нипочем не избежать судьбы, уготованной мне епископом, поэтому он надел на меня крепкий пояс, прицепил к нему петлю так, чтобы вроде как обхватывала мою шею. Только вес мой весь приходился на веревку, привязанную к поясу под пастушьей рубахой. Затем, наутро, перед всей деревней он повесил меня в сарае, а попы засвидетельствовали, что казнь свершилась. Когда все разошлись, Базиль обрезал веревку, дал мне монету и отправил в мир свободным духом. Честно, вся эта херь про воскрешение имеет под собой, блядь, крепкие основания, в конце концов.

– Твоя настоятельница была мужчиной?

– Матушка Базиль, крепкая, что твой синебрадый мужик, какого ни возьми. Но он сообразил, что в наряде монашки-командирши проводить эти темные века гораздо приятнее. А мне рассказывал, что и сам примерно так же умер. Это и его освободило для призвания.

– А рассказываешь ты мне сейчас все это – зачем?

– Потому что в сей миг я так же мертв для всей Венеции, а оттого – свободен. Я нашел и вызволил своего подмастерья и отомщу за Корделию. Истинных врагов своих узнаешь, Отелло, лишь когда они тебя убьют. А ты – мой друг, и я бы предпочел, чтоб ты сам выбрал время и обстоятельства своего разгрома. Если ж я ошибаюсь, посмеешься потом за мой счет.

Мавр взял меня за плечо и шлепнул по спине, как это делают братья-воины.

– До свиданья, глупый шут.

– Прощай, сажегрудый сатана, – сказал я.

ХОР:

Слова шута еще звучали у него в ушах, и Отелло призвал к себе на командный пункт Яго, который решил, что настал миг для того, чтобы он принял чин и должность опозоренного Микеле Кассио. Но вместо повышения его ждал гнев Отелло.

– Яго, докажи, несчастный, что моя любовь – блудница! Представь улики, докажи воочью! Или, клянусь бессмертною душой, тебе бы лучше было псом родиться, чем встретить гнев мой! Увидеть дай! Иль докажи мне так, чтоб ни одной зацепки не осталось сомнению. Не то беда тебе![208]Я достаточно ясно излагаю?

Яго пошатнулся – оба-на, а он-то думал, что эта битва уже выиграна.

– Вот до чего дошло, о ваша честь?[209]Я же не бабьи забобоны вам плету, а перечисляю факты, как арифметик. – И он стал отгибать пальцы. – Своего она отца обманывала, притворяясь, будто ваш вид ее бросает в дрожь и страх, а между тем любила вас[210]– это раз. Она отвергла многих женихов своей страны и звания и цвета[211]– это два. Вы сами видели, как втайне она встречалась с Кассио, скажете, нет? Это три. Да тут всякий заподозрит – тьфу! – лишь похоть, лишь мерзость извращенных мыслей[212], фу, это пахнет нездоровой волей, больным уродством[213]в спальне. Она при юности своей сумела так провести отца, что он, бедняга, решил, что это было колдовство[214]. Учтите, я отнюдь не утверждаю, что она всегда была выродившейся потаскухой, да только все, кто являет такие наклонности, оными постоянно считаются. Мне лично сдается, что она блядь лишь изредка. Родное тянется к родному во всей природе[215]. А потому я все-таки боюсь, чтоб чувств ее не покорил рассудок и чтоб она, сравнив наружность вашу с наружностью соотчичей своих, не вздумала раскаиваться после[216]и не вернулась к этой самой изредкой природе.